Цветочный крест. Роман-катавасия - Елена Колядина

Известие о поимке тотемским воеводой Орефой Высильевичем разыскиваемого опасного государственного преступника Андрюшки Пономарева было, действительно, объявлено утром во всех храмах, церквах и часовнях Тотьмы. Особо ликовали тотьмичи, за прегрешения отлученные на различные сроки от посещения храмов, и тотьмички, не смевшие входить в святые стены из-за месячных кровей: те и другие стояли под окнами и дверями, либо за воротами, дабы не пропустить каких-либо событий городской жизни. Такое вящее дело, как казнение, само собой перечеркивало запрет на участие в духовной жизни земляков. И, известие о необходимости явиться после полудня на Государев Луг было встречено грешниками особо радостно.

Наконец, когда способ казнения был выбран, Орефой Васильевичем на Государев луг был послан гонец, призванный известить древоделей о том, что понадобится не сруб и не плаха для четвертования, а помост для сожжения.

В полдень на Государев луг дружно пошагали тотьмичи. Был он наречен Государевым в честь визита Царя Ивана Грозного, в ходе которого на обширной раздольной пажити были возведены царские шатры. С того гостевания прошло уж почти сто лет, но в Песьих Деньгах до сих пор жила древняя старуха, самовидно зрившая из кустов, как грозной и светозарной молнией пролетела великолепная царская свита, как встала, взрыв землю, как вышел из тяжелой кареты червонного золота Государь, обвел грозным взором пажить и подданных ему жаворонков, пошевелил плечами и прошел к кустам, в которых и схоронилась бабка Домна, бывшая тогда черногузой девчонкой. Там Иван Васильевич могучим ударом всадил в землю роскошный посох и, подняв тяжелые одежды, вдарил в кусты светозарной сцой. Видение царской елды произвело на бабку столь неизгладимое впечатление, что она в тот же день растрезвонила об государевых удах по всей Тотьме, за что и была приговорена к отрезанию языка. Но, сие случилось чуть позже, когда самовидица договорилась до того, что сообщила тотемским бабам, будто елда царская совсем не царских размеров, а так себе елда, меньше даже, чем у батюшки церкви Вознесения, отца Философа. Взволнованный таким сравнением не в пользу Государя, отец Философ ходатайствовал об вырывании поганого Домниного языка, что и было совершено через три дни. Надо сказать, что безъязыкую девку сразу охотно сосватали в кузнечный посад, и муж ея, дед Гурьян, до самой смерти молился за здравие Государя Ивана Васильевича, благодаря его елду за свою мирную жизнь без бабьего крика и болтовни. Но перед лишением языка, Домна сообщила тотемскому воеводе еще некоторые обстоятельства визита, ставшие ей известными из кустов. Так достоянием общественности стали слова Государя, чей сапог провалился в пышную кочку: «То — тьма!». Иван Васильевич, объезжавший сиверский край в поисках места для запасной столицы, имел в виду, что места сии чересчур далеки. Но воевода приказал величать город, носивший тогда имя Тодма, Тотьмой. Луг с той поры стал именоваться Государевым, и справлялись на ем праздники и важные мероприятия. Такие, как сегодняшнее казнение.

Ох, лют же стоял мороз! Тулупы тотьмичей, в клубах пара деловито шагавших на луг, от стужи глухо стучали, как орехи в торбе, рукавицы гремели железом, и страшно, как цепи разбойника, скрипели сапоги и валенки. Состоятельные горожане ехали верхом, были оне веселы и в предвкушении всевидного справедливого зрелища радостно приветствовали друг друга. Холопы же тащились хмуро, глядели все больше под ноги и зело горевали об казнении сподвижника Стеньки Разина, радевшего, как известно, об всеобщей воле. И все вместе, кто вслух, кто в сердце, известными словесами поминали мороз. «Здорово, Семеновна! Мороз-то стоит, что Федотова елда». «Ишь, пар валит, как из бабьей дыры». Жарко было лишь ребятишкам, глазенки которых горели любопытством. Тычки и окрики матерей не могли прервать беспорядочной беготни вприпрыжку юных тотьмичей. Отрочата всю дорогу смеялись, хватались за полы чужих тулупов, норовя повалиться в снег, и с ликованием теряли шапки. От предвкушения зрения казни чадам было жутко и радостно. Что, как превратится разбойник в черта?! Что, как разверзнется под ним Государев луг, открывая путь в котлы с серой?! Что, как раздастся вой и стон?! А именно такие версии высказывались свечера за печными закутами, где хоронились отрочата, слушая беседы родни после ужина. А сколько страшных басней было рассказано звонким детским шепотом на полатях!.. О, Господи! Спасибо тебе, что послал Ты юным своим чадам такое упоительное и зело воспитательное зрелище!

В середине шествия шла Феодосия, сопровождаемая толпой холопок. Мужчины ея семейства ехали верхами, Василиса с Матреной — в санях. С почетом, в новеньких резных санках, укрыв ноги медвежьей шкурой, алкалось ехать и Марии — когда еще случится возможность продемонстрировать землякам богатство и важное положение? Но удовольствие сговняла Феодосия. За ней нужен был присмотр! И, пыхтя от злости, Мария пошла со сродственницей пешим ходом. С того самого часа, как Матрена походя объявила в горнице Феодосии о казнении скомороха, Мария напрочь забыла не только имя «Истома», но и сам факт существования на Руси театральных представлений. О каком таком скоморохе — разбойнике речет вся Тотьма?! Ах, как жаль, что она, Мария, жена благолепная, сиднем сидит в дому, ждет-пожидает Путилушку и знать ничего не знает ни о каких скоморошьих позорах. Сперва, правда, была у нея мысль нарочно приняться расспрашивать Матрену об казнении и делать удивленное лицо, дабы изобразить полное неведение о событиях. Но, по быстром размышлении, она решила не поминать лишний раз черта, дабы не оказался он за плечами и не подвел своей чертовской рожей Марию под монастырь. Все утро Мария деловито домовничала, не глядя никому, даже кошке, в глаза, словно опасаясь встретить испытующий взгляд и услышать вопрос, на который придется отвечать… И лишь особо тяжелая рука, обрушивавшаяся на спины холопок, да небывалая деловая активность могли бы дать знать, что Мария пребывает в тягости. Уж, как она торопила время казнения, дабы вместе с подлым скоморохом сгорел синим пламенем и ея грех! Уж, как наряжалась, давая понять, что сожжение любого разбойника для нея праздник! Из ворот Мария вышла вместе с Феодосией и с неудовольствием узрела, что придется ей тащиться пешим ходом, поелику поганая свояченица — ах, как жаль, что волки ея не задрали! — идолом прошла мимо саней. Мария побоялась взглянуть Феодосии в лицо, опасаясь вызвать какой-нибудь внезапный припадок, но, ежели бы взглянула, то узрела, что лицо ея было неподвижно, лишь странно подрагивали узорные брови. Отсутствие у Феодосии обычной живости было отнесено всем остальным семейством на недавний жар, и Василиса лишь махнула мужу рукой, когда дочь не села в сани, пошедши белыми своими ноженьками в нарядных сапожках. Мария потащилась рядом. Каменный вид сродственницы наводил Марию на некие подозрительные догадки, развить которые, впрочем, она не решилась даже в своем тайном мыслении.

Состояние Феодосии было, как выразился бы книжный отец Логгин, неоднозначным. Посередке души вспухло и нагноилось бессильное отчаяние. Выражалось оно в жгучей жалости к Истоме и волочившейся вослед мысли. «Господи, — думала Феодосия, — как долго мне еще жить до смерти! Как же буду аз столько лет мучиться без Истомушки?» Охваченная отчаянием, мысль ея, между тем, не могла остановиться бездумно подмечать всякую безделицу, как у намерившегося утопиться грешника, непременно не в силах прерваться взгляд, плывущий по воде вслед за лебедями, пока не взлетят оне и не скроются из вида. То вдруг думалось ей, глядя на клубы пара над головами тотьмичей, что сия картина похожа на то, как сели бы все тотьмичи на печи и поехали на луг на печах, пыхтя дымом из труб. То мелькала мысль о щелочке в расколовшейся от мороза тверди, через которую явно и продолжал низвергаться лютый холод, от которого жгуче было дышать. То вздрагивала она от смеха шедших рядом тотьмичей и охватывалась надеждой, что казнение будет отменено, а иначе почему так радостны мужи, жены и, особенно, чада? А то вдруг солнечным лучом пронзала Феодосию мысль, что и вовсе сожжен будет не Истома, а другой, настоящий Андрюшка Пономарев, и все Матрена напутала! Но, по подходе к торжищу случилось вдруг в шествующих странное волнение: мгновенно, словно участвовал с сем ветер, толпу просквозила струя жуткого восторга. Причина волнения была еще невидима и неслышима, но уже вящя. Как, если бы увидели тотьмичи на дороге простоволосую бабу, и принялись поджидать необычного дела, кто опасливо, а кто с удивлением. И замерзшим снегирем упало сердце Феодосии. И вырвалась и улетела прочь из души вера в чудесное спасение Истомы и ея, Феодосии. И уже знала она, что впереди идущие узрели, как вывели из острога в цепях Истому, и слезы заструились по ея щекам, мгновенно замерзая ледяными тесемками. Толпа вдруг стала. Затем подалась по сторонам. И вдруг расступилась, и впрямо перед Феодосией развернулась жуткая картина. С видом суровым, выказывая театральное озлобление и опасность своей службы, стражники вели на цепях… Но Истома ли сие был? Ох, нет, не он! То шел в цепях истерзанный, но от того еще более озверевший волк. Взгляд скомороха был столь ненавидящим и кровавым, что редкий тотьмич не отвел боязливо зениц, напуганный быть проклятым. Жены в ужасе утыкали лица чад в подолы своих тулупов и шуб, опасаясь сглаза. Все дружно крестились. И лишь самые отчаянные мужи скрывали страх плевками под ноги разбойнику и бранью вослед. Но не боль истерзанной пытками плоти терзала Истому. А ненависть к черни, к неведомому тотемскому воеводишке, каковых еще вчера десятками жег и вешал он, Истома. Высоко мерил себя Истома и низко всех остальных, прах под сапогом его. И оттого особо терзала его сейчас невозможность утолить жажду мести и напитать алкание крови за особо изощренное унижение, каковому подверг его, государя тысяч волжских подданных, заетенный сиверский мужик Орефка Васильев. Ах, напрасно полагала Феодосья, что в ночь перед казнением Истома вспоминает ея. Нет, все эти долгие ледяные часы скоморох с наслаждением представлял самые изощренные мучения, лично доставленные им, Истомой, воеводе. Он страшно хохотал в тишине, вырывая и наматывая на пясть кишки Орефы Васильевича, рычал, ввергая пылающий жаром… Ох, не будем об сем, ибо ни к чему знать сие тотемским чадцам…