Шпион из Калькутты. Амалия и Белое видение (с иллюстрациями) - Мастер Чэнь

Палочки.

Какая-то странная мысль меня давно беспокоила. Давным-давно я что-то слышала – или видела? – про палочки для еды. Очень давно, чуть не в детстве.

И это было что-то страшное.

Чего я боялась в детстве или не совсем детстве?

Ну, прежде всего, черной церкви.

В моем милом доме со стеклянным шаром на крыше я живу почти с рождения. Это тот самый дом, который мой отец купил моей матери еще когда они не были женаты (а я уже существовала). Потом они все-таки поженились в соседней церкви Непорочного зачатия – это та самая церковь, куда я ходила с детства, хожу и сейчас. А когда я была маленькой, то думала, что есть еще одна церковь, сзади первой, где-то в переулках Кампунга Серани (района, где жили и живут такие, как я – не китайцы и индийцы, не англичане, а что-то среднее).

Другая – черная церковь, что казалось вполне логичным и понятным: одна церковь – это там, где Дева Мария и в облаках над ней светлое создание с волнистой бородой. А вторая церковь – известно чья. И в нее можно даже зайти, но если, заходя, будешь слишком громко топать, то тебя заметят и из бархатного мрака вылетит настоящая револьверная пуля прямо тебе в грудь, а это очень больно.

Еще я, как все дети Пенанга, боялась «бенгальца». Слово это означало не совсем то, что следовало бы. Времена были не вполне еще просвещенные, особенно для наших нянь. Няни знали, что индийцы бывают разные – чулии, прежде всего, то есть темнокожие тамилы с юга Индии, но не всякие, а мохаммедане. Были тамилы других религий (их чулиями не называли), были сингалы с Цейлона. Всех прочих обзывали (несправедливо) бенгальцами, причем та Бенгалия – Бенгалия нянь – от Калькутты простиралась до самого Пенджаба и вообще до бесконечности, до края света. В общем, бенгальцами няни называли тогда всех подряд, включая пенджабцев и прочих приверженцев строгой и элегантной сикхской религии, людей, которые никогда не стригут бороду и волосы, упрятывая их под здоровенный тюрбан. Тюрбан, которого не увидишь на голове индуса, то есть человека индуистской религии.

То есть нас, мелкоту, попросту пугали полицейским, поскольку тогда полиция на уровне констеблей состояла поголовно из сикхов, да это и сейчас почти так.

Понятно поэтому, что и сегодня у каждого местного жителя где-то да сидит этот маленький, забытый страх перед сикхами, с их умными и веселыми угольно-черными глазами между волной черных или седых волос и такой же волной, зачесанной под тюрбан, усов и бороды. И этот детский страх помогает сикхским констеблям не меньше их вполне реальных достоинств.

Так, чего я еще боялась раньше – да что там, и сейчас тоже! – войны, конечно.

Война – настоящая, а не война китайских триад – на нашем благословенном острове, за всю его историю, длилась несколько минут. Мне, родившейся в 1900 году, тогда было целых четырнадцать лет. И я помню ночь перед самым сезоном дождей – в конце октября – и этот резкий грохот, как будто обрушилась куча камней, а потом еще несколько таких же ударов чуть потише, и опять один громкий удар. Я все-таки тогда заснула, а утром мне сказали, что чуть не к самым причалам Суэттенхема прорвался германский крейсер «Эмден», который приделал себе четвертую, фальшивую трубу, отчего его приняли за британца. И этот «Эмден» всадил две торпеды в бок русскому крейсеру, который пришел сюда на ремонт, всего с одним годным котлом из шестнадцати, и стоял недалеко от берега под охраной французов. Ну, а французы свою задачу провалили.

До сих пор не могу выговорить странное, шипяще-жужжащее название этого крейсера, означавшее всего-навсего «жемчуг». Если бы он был малайским и если бы у малайцев были свои, а не британские крейсера, то он назывался бы прекрасным словом, значившим то же самое, но звучавшим бы как «мутиара».

Потом многие говорили, что русский крейсер пошел ко дну с честью, потому что все-таки успел сделать несколько выстрелов – те самые удары потише, что слышались мне. Правда, непонятно, что это за честь такая, тем более что германец все-таки ушел. Но тогда, уже наутро, эта сторона дела меня вообще не волновала. Потому что прошел слух, что восемьдесят русских моряков убиты, многие спаслись невредимыми, а больше сотни – это те, спасать которых вышли в ночь все сампаны порта, но тащили их из воды обожженными, контуженными, порезанными осколками. А потом, по одному, на рикшах и телегах, везли в городской госпиталь.

И мы, дети и подростки, бросили все и не вылезали недели две-три из госпиталя, таская выздоравливавшим русским фрукты, рис, лепешки и что кому приходило в голову. Я долго сидела между двумя такими моряками и учила их португальскому, кормила, пела песенки – и они выздоровели. А один, лежавший в углу, сначала молчал, потом долго и страшно кричал, а в конце концов оказалось, что он умер. И с тех пор война для меня – это когда человека могут спасти из воды и привезти к хорошим врачам, а он все равно умирает.

Как звали тех, кто выздоровел, я вспомнить не могу, а вот того, кто умер и был увезен на христианское кладбище, помню даже сегодня, хотя это имя очень трудно произносить: Гортсефф.

Я и сегодня боюсь войны, этих десяти минут грохота, после которых идут недели боли и стонов.

А еще я боялась в детстве… не может быть: китайцев… которые танцуют с палочками для еды.

Вот теперь я вспомнила отчетливо эти полусны-полукартинки: изогнутые тонкие стволы кокосовых пальм… какое-то большое здание под лиственной, аттаповой, крышей… Танец китайцев, прыгающих с ноги на ногу, причем в танце этом было что-то затаенно опасное, и именно потому, что в руках у них были палочки.

Я потрясла головой и снова увидела картинку с пальмами. Китайцев и вообще людей на ней не было. Но она была все равно как-то связана с этим опасным танцем.

Это была… книга. Книга с картинками. А танец… его в книге не было. Но он как-то был связан с этой картинкой. Я знала про него.

Вести расследование собственных детских страхов – это весьма экстравагантно.

Но ничего другого, получается, у меня пока не было.

– Моя дорогая, ты все слышала? – раздался над моим ухом голос Магды. – Из этой своры людей с оперными именами – де ла Круз, Сильверио, Толедо, Легаспи, представь себе – все же выйдет бэнд. Нужен нормальный пианист, про Тони тут и говорить нечего. А, допустим, чарльстон без клавишника – это смешно. Нет также хорошего второго трубача. И вообще это пока мартышкина свора, а не музыканты. А как тебе такое название, как «Магда-бэнд»? Во главе которого, как это ни странно – не негр, а вообще нечто принципиально иное: женщина. Впервые в истории, заметь. Ни в Чикаго, ни в Нью-Йорке женщина до таких высот не поднималась. А у тебя это будет. И как тебе наш дико сложный номер, не песня даже, а именно номер, который я своровала из одного мюзикла и записала по памяти? Там есть всякие потрясающие слова, типа «держись подальше от выпивки и джаза» – здешним жителям понравится. Это такая история в музыке, завершающаяся словами «и оба потянулись к пистолетам». Кстати, а вот как насчет пистолета, точнее, револьвера – хорошо бы в нужный момент выпалить в потолок холостым зарядом. Нравится идея?

И Магда вопросительно вздернула острый подбородок.

– О, нет, – сказала я. – «Магда-бэнд» – это отлично. Но только не выстрелы. Еще их только мне не хватало.

ГДЕ НАЙТИ ВЭЙХАЙВЭЙ

Теофилиус – единственный в мире человек, который может смотреть на тебя и радостно и грустно, и с восхищением, и с сожалением одновременно. То ли это эффект очков в угольно-черной тяжелой оправе, занимающих чуть ли не все его смуглое лицо с прямым тонким носом, то ли просто он такая вот сложная и разносторонняя личность. Последнее в любом случае верно, поскольку Тео может цитировать классиков типа Шекспира и еще бог знает кого на языке оригинала и цитировать непрерывно, если его не остановить.

– Это не книга, – сказал он, впиваясь в мое лицо круглыми глазами за толстыми стеклами. – Это альбом, и не обычный. Ручная печать литографий, вручную сшитые страницы. Где же я его видел? Хотя помню, что их всего-то было сделано штук сто. По какому-то заказу. Китайцы, танцующие с палочками? Не помню. Вот что такое львиный танец – это я могу рассказать. Дело в том, что в Китае была одна деревня, где постоянно мародерствовал лев. Из чего следует, что речь идет об очень глухом средневековье, когда в Китае было еще полно львов, слонов, носорогов…

– Тео, Тео – я интересуюсь не китайским средневековьем, а более близкими временами. Я хочу изучить вопрос про китайские тайные общества. Здесь, в Малайе.

Тео замолчал. И молчал долго, достаточно долго, чтобы я почти вспомнила, что это за история насчет танца с палочками. В ней фигурировали, кажется, какая-то рыба, сам этот танец – и тайные общества, к которым танец имел непонятное для меня сегодня отношение. Но откуда я это взяла? Из книги?