Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Авдеенко Александр Остапович

— Вас интересует трактовка образа или мой подход к проблеме вообще?

— И то и другое.

— Для Отелло убийство жены было не преступлением, а возмездием: воин, покаравший предателя. И раскаяние наступило позже, когда он понял, что погорячился: она любила только его. А что касается порывов, то у кого их не бывало… — Ника улыбнулся неопределенно. — Да ведь только единицы идут до конца. Порыв порывом, а внутренняя готовность к преступлению должна быть. Сила, свобода и раскованность. Я кое-что в этом понимаю, — он опять улыбнулся. — Специализируюсь в основном на злодеях.

— Сильное ощущение?

— Да как вам сказать… Игра — это всего лишь игра.

— В жизни не приходилось испытывать?

— Не убивал, — коротко отозвался Ника, прозрачные глаза его сияли, он наслаждался беседой.

— Когда вы узнали о трагедии Черкасских?

— Сразу же. От Мити.

— А чем вы сами в это время занимались?

— Лежал в больнице, — после паузы неохотно ответил актер. — Предынфарктное состояние.

— С чего бы это?

— Перенапрягся. И жара. Когда меня слегка откачали, позвонил Мите пожаловаться — и вдруг! Какая тайна! И какая актриса!

— Вы ведь видели ее в роли Наташи Ростовой?

— Имел счастье. Конечно, алмаз нуждался в шлифовке, но великолепные данные.

— Она там плясала в пунцовой шали, да? В которой потом исчезла…

— Да, пляска, конечно… гитара, русский дух — прекрасно! Зажгла всю публику. Но там еще были такие тонкости. Например, ночная сцена у раскрытого окна. Господи, от кого я только этот монолог не слыхал — совсем заездили… Когда на вступительных какая-нибудь душечка восклицает: «Ах, я полетела бы!» — я всегда думаю: «Шалишь, голубка!» А тут — да, вот, сейчас — полетит! Хотелось сказать словами Вольтера: «Целую кончики ваших крыльев!» Ну а приход к раненому князю прелесть! Эта девочка как будто знала любовь и умела любить — вот что поразительно, вот что такое талант.

— И вы бы взялись отшлифовать этот алмаз?

— Я — да. Но она передумала.

— Странно, правда?

— Да уж… Поглядел я на Петеньку: славный юноша, красавчик. пижон — но ведь ничего особенного! Кстати, насколько я осведомлен, этот Петя был на даче во время убийства, да?

— Он ничего не знает, ждал сестер на крыльце.

— Удивительное дело! Сидит на крыльце юноша и ничего не знает. А в доме черт знает что творится… Вам не кажется это подозрительным?

— Юноша тут сбоку припека… тут не юноша, тут кто-то другой, постарше да поинтереснее. Она любила человека, «до которого всем, как до неба». Какого числа вы попали в больницу?

— Одиннадцатого июля.

— То есть в понедельник?

— Именно в понедельник.

Мы помолчали, Ника вдруг рассмеялся.

— Иван Арсеньевич, это не я. «Как до неба» — сильно сказано, но не про меня: грешник… и даже не великий грешник, а так, по мелочам.

— Вы хорошо помните неделю, предшествующую вашей внезапной болезни? Например, в среду, шестого июля, что вы делали?

Ничего не помню. Состояние смутное, странное, предынфарктное.

— Так. А вы раньше бывали в Отраде?

— Позавчера впервые.

— И не побоялись заблудиться ночью в роще?

— Я не покидал вашу тропинку.

— Чем вы занимались там два часа?

— Тишиной и покоем.

— И подслушиванием?

— Уловил только концовку.

— Из которой, однако, узнали, что у нас с Борисом встреча сегодня в двенадцать в беседке?

— Так ведь, извините, вы заорали на весь лес.

— И приехали продолжать подслушивать? Можно взглянуть, что у вас в сумке?

— Пожалуйста. Ничего. Пустая, видите?

— Я извиняюсь, — вдруг вмешался бухгалтер. — В первый раз вы сюда заявились без сумочки.

— Вы наблюдательны. Я пришел на разведку, узнать, где сыщик. Потом беседку поискал, понял, что сыщик занят, и вернулся к машине забрать апельсины для доктора. И в этой моей сумочке…

— У вас есть машина?

— «Жигули».

— И давно?

— Давненько, — актер пристально поглядел на меня и внезапно захохотал. — Великолепно! «Господа присяжные! — заговорил он мрачно и торжественно. — Подсудимый сознается, что у него есть машина, зато нет алиби на среду, шестое июля, на четыре часа пополудни!» — «Я не виновен!» — «Убийца! Вас ждет электрический стул!..»

Актер обращался к Василию Васильевичу и Игорьку, с мольбой протягивая руки. Я наблюдал, наши взгляды встретились, Ника осекся.

— Иван Арсеньевич, вы прирожденный сыщик и буквально из ничего умеете сплести удавку. Я восхищен.

— К сожалению, в этой истории мало забавного. Вы узнали сегодня Павла Матвеевича?

— Доктора? Нет. Не ожидал. Мы встречались несколько раз у Мити. Он мне очень нравился, к нему я бы лег под нож. Я привык… все у нас привыкли к словам, словам, словам. А в нем чувствовалась сила и смелость. Знаете, чем он меня встретил? «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори».

Я даже вздрогнул: глуховатый голос, интонация задумчивая и в то же время страстная, жалобная — смиренный зов Павла Матвеевича. Больной напряженно, приподняв голову, следил за актером, повторил последние слова «никому не говори», откинулся на подушку и безразлично уставился в потолок.

— Не скажу. Не скажу, бедняга. А может, скажу. Надо подумать. Над этими словами стоит подумать.

— Он впервые произнес их в погребе, куда отправился прямо с поминок жены.

— А вы уверены, что впервые? Вы уверены, что он не принес их из прошлой своей, нормальной жизни? Ничто не возникает на пустом месте — все эти, как вы называете, порывы. А уж тем более помешательство — нужен толчок, неподвижная идея и подходящие обстоятельства.

— Смерть любимой жены — для некоторых обстоятельства подходящие.

— Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление — последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.

— Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довел до конца, например, не успел осмотреть погреб — вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии — так, безумный бред, но — я помолчал. — Но дело в том, что вы правы: впервые он упомянул о них не в погребе, а перед бегством в Отраду и повторяет до сих пор.

— А по какому поводу он упомянул о лилиях?

— Безо всякого повода. На поминках один человек сообщил ему новость… неприятную в обычных обстоятельствах, но в тот момент она вряд ли произвела на Павла Матвеевича такое уж потрясающее впечатление. И новость эта не имеет никакой связи с лилиями.

— А может быть, для Павла Матвеевича с ними как-то связан этот «один человек», выбравший подходящий момент для своей новости? Этот человек для вас вне подозрений?

— Не сказал бы. Не знаю. Главное, я не понимаю, что значат «полевые лилии» в данном контексте.

— Не ищите цветочки, Иван Арсеньевич. Это наверняка какой-то символ, какой-то знак.

— Ну понятно. С древнейших времен белые лилии олицетворяют чистоту и смирение. Но они «пахнут»! Вы понимаете? Нечто совершенно конкретное: цветы пахнут.

— Но кто ж закапывает цветы! — воскликнул Ника.

— А символ? Который еще и пахнет?

— Ну, это как сказать… Вот подумайте. Символ — условное выражение какой-то идеи, например, знамя — символ воинской чести. Для вас, Иван Арсеньевич, да и для меня, в силу специфики наших профессий, идея выражается обычно в словах. Слова закопать нельзя, а рукопись можно. То есть символ может быть воплощен в конкретном материале: мрамор, ткань, краски на холсте. Впрочем, это абстрактное рассуждение. Никакой статуи или картины Павел Матвеевич, конечно, не закапывал.

— Он ничего не закапывал, а вот убийца где-то надежно спрятал труп. Кстати, о картинах. Вы ведь присутствовали на сеансах Дмитрия Алексеевича?