Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вряд ли Кин один работал над рукописью; скорее всего к Островскому в Сочи была отправлена некая бригада, в рекордные сроки подготивившая требуемый продукт. Кин, скорее всего, осуществлял общее руководство. Главное было - сроки и темпы: увидев, в каком состоянии находится будущий автор, необходимо было торопиться. Книга вышла в 35-м году, а в конце 36-го Островский уже умер.
Я не с потолка взял Виктора Кина: как-то он подходит для исполнителя главной роли в этом спектакле; да и слухи соответствующие ходили, особенно после того, как Кин, репрессированный в конце 30-х, после Сталина был реабилитирован, а роман его переиздан. Да тут еще вдова его Цецилия, вернувшись в Москву из ссылки, проявила активность: печатала в "Иностранной литературе" и "Новом мире" статьи про Италию и, надо полагать, что-то рассказывала в редакциях о своем покойном талантливом муже: судя по ее статьям, дама она была достаточно разговорчивая и тщеславная. Запомнилась одна ее статья мемуарного характера, как раз о годах в Риме и Париже: она обливалась слюной, вспоминая о сладкой заграничной жизни; о том, например, как однажды в театре, стараясь получше его рассмотреть, чуть ли не на колени взгромоздилась к Муссолини, присутствовавшему на спектакле. Неприятная была статья. Классовый подход вопиюще отсутствовал.
Был еще один персонаж, как-то связанный с Островским: некий Семен Трегуб, журналист и вроде бы еще литературный критик; во всяком случае, несколько книг о Николае Островском он написал. Помню, что с некоторых пор в прессе его стали как-то особенно упорно "доставать", а он оскорбленно отбивался. Похоже, что он имел прямое отношение к истории с Островским и как-то неблаговидно ее использовал в собственных целях, за что его и шпыняли. В советской прессе, как и в любой другой, умели и умеют сделать из человека клоуна, ничего прямо как будто не сказав.
Не могу не вспомнить случай, когда я сам догадался о подтексте одной реплики в "Литературной Газете". Некий человек (я помню его имя, но не буду называть) - очень уважаемый в полуподпольных культурных кругах - прорвался в печать: опубликовал в журнале "Театр" статью об актере Хмелеве. В Литературке появилась заметка, где его обвинили в плагиате - большой выписке из ранее изданной книги о Хмелеве другого автора. Эта выписка приводилась: я без труда узнал в ней несколько фраз из статьи Бердяева о Льве Шестове "Философия трагедии". О Бердяеве и Шестове говорить не стали, не желая совсем уж закладывать начитанного автора, но дали ему понять, что не только он к тому времени ознакомился с эмигрантскими подзапретными философами. Тонкая была работа.
Николая Островского раскрутили на все обороты, сумели сделать из него фигуру международно известную. Упоминавшийся Андре Жид был в Советском Союзе как раз в это время, в 36-го году; он посетил Островского. Я видел фотографию, запечатлевшую эту встречу: знаменитый француз с интересом всматривается в лежащего перед ним человека в красноармейской гимнастерке. Кстати, тоже умело выбранная деталь для создания визуального имиджа: не в белую же рубашку с галстуком надо было обряжать инвалида для показа знатным иностранцам (при Брежневе сделали бы как раз так). Смысл гимнастерки: Павка Корчагин продолжает сражаться.
Был в греко-римскую старину (а может еще раньше) некий полководец, заряжавший свои осадные катапульты трупами убитых солдат: до конца их использовал. Восхищение этим сюжетом я обнаружил в одном советском (и очень не плохом) романе.
Мы уже упоминали статью Михаила Кольцова, поставившего феномен в потребный контекст: "Мужество". Но это большевики так дело представляли, такой спектакль разыгрывали. У истории с Николаем Островский есть другой контекст, и не советский уже, а глубоко русский, глубоко, так сказать, дореволюционный. О нем писал великий Андрей Платонов. Статья его в первой, журнальной публикации называлась "Электрик Корчагин". Вот отрывок из этой статьи:
"Когда у Корчагина - Островского умерло почти всё его тело, он не сдал своей жизни, - он превратил ее в счастливый дух и в действие литературного гения (...) И с "малым телом" оказалось можно прожить большую жизнь. Ведь если нельзя жить своим телом (...), то надо превратиться даже в дух, но жизни никогда не сдавать, иначе она достанется врагу".
В 36-м году всё это звучало вполне корректно, не выбиваясь из общего тона. Но нужно знать Платонова, чтобы догадаться, что он имел в виду. Николай Островский - законный персонаж не той книги, которую большевицкие профессионалы написали за него: это персонаж платоновского "Чевенгура". Платонов не мог написать ни единого текста, не блеснув собственной гениальностью. Гениальные слова здесь - "малое тело". Тут прокламируется собственная позиция Платонова, собственное его мировидение и понимание происходящего в России - Советском Союзе. Платонов видел, что в коммунизме происходит иссякновение бытия, что это и есть его подлинная, подноготная, тайная цель. Человека нужно превратить в труп. Но это - предельное задание, недостижимый идеал, так сказать; в том остатке бытия, который допускал коммунизм, наиболее адекватной формой существования становился полутруп. Это максимально возможное приближение к идеалу выражал Николай Островский. Из него делали бойца, не складывающего оружия. Хотя бы и так, - но нужно понять, за что шел бой.
Мао Дзе-дун, призывавший не бояться ядерной войны, говорил, что ради всемирного торжества коммунизма можно положить и шестьсот миллионов человек. Вот язык человека, говорящего правду - выговаривающего правду. В Советском Союзе к тому времени смертоубийственный пыл иссяк; при Хрущеве, а тем более при Брежневе можно было жить спокойной обывательской жизнью, но сама-то жизнь продолжала сходить на нет, пока не обнажила до конца продовольственные полки, то есть непреходящую цель коммунизма: ноль бытия. Коммунистам не нужны были мясо и рыба; нужно сделать некоторое усилие, чтобы понять: им и сталь не была нужна - но шлак.
Помня о всех зигзагах и провалах постсоветского существования, не прекращающихся и сегодня, не нужно забывать и о том, от чего избавилась страна, откуда она ушла: из иррационального существования отрицательных величин, минус единиц. То, что сегодня начинается копошение вокруг Николая Островского, свидетельствует, однако, о неизжитости прежней даже не идеологии, а психологии, причем на верхах. Зарядить катапульту трупом Павки Корчагина хочет начальство, хотя бы и не центровое. Оно так и не поняло, что за пережитые годы изменился даже самый тип комсомольца: что героем времени выступает не инвалид гражданской войны, а начальник комсомольского студенческого стройотряда Михаил Ходорковский. Сейчас в тюрьме он проходит хорошую закалку.
О любви и проституции
Мне случилось прочитать подряд две книги, принадлежащие перу авторов одного литературного поколения, да еще самих связанных узами идейной солидарности, общей работы и личной дружбы. Это "Книга прощаний" Станислава Рассадина и "Случай Эренбурга" Бенедикта Сарнова. Обе 2004 года издания, в одном издательстве вышли - "Текст". Книги внешне - по прочтении оказалось, что и внутренне, - одна от другой неотличимы; правда, Рассадину дали тираж четыре с половиной тысячи, а Сарнову - три. Значит ли это, что Эренбург - не та нынче тема, чтоб конкурировать тиражностью с прочими? Когда-то было не так. Да, впрочем, когда-то всё было не так. Обе книги тем и интересны, что описывают прошедшую, ушедшую в архив, чуть ли не сгинувшую во тьме эпоху. Эпоха эта - советские шестидесятые годы: сравнительно недолгое - а с другой стороны поглядеть, так и достаточно долгое - время либерального, вернее, либеральничающего коммунизма, помягчевшей советской власти. Как всегда, исторические периоды с хронологией особенно не считаются: этот период длился не десятилетие, как ему полагалось бы, а пятнадцать лет: с 1953 до 1968-й. Вехи: смерть Сталина и конец пресловутой "оттепели" в 1968 году с подавлением советскими танками так называемой Пражской весны - одной из "бархатных революций" самого корректного славянского народа.
Интересно, что один из обсуждаемых сегодня авторов дал этой эпохе, вернее людям этого времени, устоявшееся название: как сейчас вижу страницу журнала "Юность" с заголовком статьи Станислава Рассадина: "Шестидесятники" и с портретом автора, как в этом журнале водилось. А второй автор, Сарнов, пишет об Эренбурге, назвавшем этот послесталинский период "оттепелью" в одноименной повести, появившейся в журнале "Знамя" в 1954 году: оперативно откликнулся товарищ. Правда, за эту оперативность Эренбургу и попало. С этим связан некий микроэпизод того времени. На повесть ополчился Константин Симонов, тогдашний главный редактор Литературной Газеты, в статье, написанной собственноручно и подробно. А ведь Эренбург с Симоновым были если не друзьями, то, безусловно, близкими людьми, что называется, "корешами". Близость распространялась достаточно далеко. Эренбург пишет в мемуарах, что однажды загулявшего Симонова жена отыскивала по всей Москве и среди ночи послала к Эренбургу симоновского шофера. А время было - начало пятидесятых годов, когда такой ночной звонок мог означать только то, что означал: пришли кромешники, потащут в ад. Как видим, у Эренбурга хватало поводов злиться на Симонова. А тут, в 54-м, он вообще всю игру задумал провалить: дискредитировать пробный шар, мастер пускать которые был Эренбург на предмет понюхать погоду: можно вылезать из ковчега или подождать? Как выяснилось - можно, но Симонов явно недооценил новых возможностей, перестраховался, струсил. Он и сам потом признавался: думал, что после Сталина будет не лучше, а хуже. Как бы там ни было, дружба Эренбурга с Симоновым на этом кончилась.