Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Авдеенко Александр Остапович

— Осторожнее, Иван Арсеньевич! — угрюмо отозвался художник. — Девочка слишком много страдала — я вас предупреждал. Уже три года…

— Я хочу вырвать ее из этого смертного круга.

— Каким образом?

— Найти убийцу.

— У вас есть какие-то предположения? Вы подловили Вертера?

— Пока не удалось. Он сидел в теньке на крылечке.

— А, черт, я так на него надеялся! Что значит ваша фраза «Маруся кого-то любила и боялась», и с кем она должна была встретиться в среду? Что вы знаете?

— Утром она сказала сестре, что чего-то боится, и тут же почти выпроводила ее в Москву.

— Но ведь это был розыгрыш? Или нет?

— Эти ее розыгрыши… Знаете, Дмитрий Алексеевич, один человек сказал, что она играла с огнем и доигралась.

Он пристально посмотрел на меня.

— Этот ваш человек, видно, хорошо ее знал, лучше, чем я. Но неужели Вертером она нас всех так провела, что мы просмотрели рядом с ней какого-то монстра?

— Что-то просмотрели. К Пете она обратилась с уже готовым решением поступать в университет. Актриса, завораживающая своей игрой и сама ею завороженная, — на что она могла променять это счастье? На филологию? Не верю. Женщина все отдаст только за любовь.

— Боже мой! — воскликнул Дмитрий Алексеевич. — А я ее считал капризным ребенком. И все же непонятно: любовь любовью, но зачем менять сцену на университет?

— Мне тоже непонятно. И для всех вас ее решение было неожиданным?

— Совершенно неожиданным. Павел говорил: «Подумай, больше ты ни на что не способна». В феврале ее смотрел мой старый друг — великолепный актер, — Дмитрий Алексеевич назвал известную фамилию. — Она играла Наташу Ростову и всех поразила. И вдруг!..

— Вы все почему-то вспоминаете именно этот спектакль.

— Он оказался последним. На эти ребятишек было смешно смотреть, но не на нее: она была в своей стихии — Наташа Ростова, в коричневом бархате, в пунцовой шали… Не убавить, не прибавить!

— А мне представляется, там не хватало последнего штриха — для полноты картины.

— А именно?

— Золота.

— Золота? Не понимаю.

— Я как-то вдруг представил эту шаль, пышный бархат, блестящие волосы в пляске и золотой блеск… знаете, вспыхивает золото… что-то такое — ожерелье или серьги… нет, браслет!.. именно тяжелый золотой браслет на левой руке.

Дмитрий Алексеевич задумался.

— Мне не приходило в голову… Я ведь так и написал ее, в этой шали — старинная, еще бабкина… Анюта в голубом, а между девочками Люба в белых одеждах. В общем, стилизация под средневековую аллегорию. Ника сравнил Марусю с отблеском пламени на бело-голубом. Нет, золото не вписывается — диссонанс — без украшений естественнее. Да у Черкасских золота никогда и не водилось.

— Кто такой Ника?

— Да вот актер — Николай Ильич. Он бывал на сеансах, его Маруся заинтересовала. Понимаете, он бы как раз смог ей помочь: для того я их и познакомил — да ей уже ничего не нужно было.

— Да, жаль. И как раз мой любимый актер, — вставил я мечтательно и вздохнул. — Каков он в жизни? Мне всегда хотелось разобраться в психологии лицедея: что остается, когда снимаются чужие маски…

— Знаете, Нику тоже потрясло это преступление. Я ему и о вас говорил, и о вашем оригинальном следствии в сельской больнице. Выздоравливайте — познакомлю. Заодно и портрет посмотрите. Он у меня, Анюта не в силах его забрать, а я не в сила? отдать.

— Благодарю, с удовольствием.

— Ну что ж, — Дмитрий Алексеевич поднялся, — на днях заеду.

— Если можно, завтра. К семи вечера на дачу Черкасских Я там провожу эксперимент.

— Вот как? Интересно.

Едва дверь за художником захлопнулась, Игорек завопил:

— Золото — я же говорил!

— Помолчи, — шепотом сказал Василий Васильевич. — Ты сегодня уже высказался.

— Золото, — зашептал Игорек в упоении. — Я с самого начала говорил. Золото — вот настоящий мотив преступления, а не какие-то там охи-вздохи. Убийца возвращался за браслетом.

— Помолчи ты! Ваня, что за эксперимент?

— Мне не дают покоя эти лилии Павла Матвеевича. В саду против Марусиного окна три года назад росли на лужайке лилии, их любила его жена, — я говорил тихо, тихо пересек палату и резко отворил дверь: в коридоре возле столика дежурной хохотали две медсестры, больше никого не было. Не успокоясь на этом, я выглянул в раскрытое окно над моей койкой: никого. Кусты сирени и боярышника отстоят от стены довольно далеко, метра на три. — Кажется, друзья, у меня начинается мания преследования. Но давайте поосторожнее.

— Ваня, ты думаешь, ее там закопали, а отец что-то видел и в уме тронулся?

— Василий Васильевич, это можно проделать, не оставив следов?

— Ну, в общем, в клумбе незаметно можно закопать. Снять верхний грунт, чтоб корюшки цветов не повредить, копать аккуратно, землю в кучку, лишнюю, которая останется… а обязательно останется, как ни утрамбовывай… так вот, ее потом занести куда-нибудь, хоть в Свирку ссыпать. А сверху положить тот же дерн — цветы и трава. Все можно, коли время есть… Вот только собака ученая — как она вот: почует сквозь землю запах или нет?

— Да чего она там почует! — нетерпеливо вмешался Игорек. — Если Павел Матвеевич что-то видел, то уж в ночь на понедельник, а она умерла в среду днем. При такой-то жаре все разложилось, а собака живую ищет, по обуви…

— Не тарахти. Ты, Ваня, хочешь это место раскопать?

— Эх, черт, и меня там не будет! — простонал Игорек.

— Хочу попробовать.

— Как же ты с рукой-то?

— Так ведь не я буду копать. Есть кому художник, математик, Вертер… А я за ними понаблюдаю. За ними и за Анютой.

— На испуг хочешь взять?

— Поглядим. Хочу на них на всех вместе поглядеть. Да и они давно не виделись.

— Ваня, а актер-то, ну, художников друг, мужик стоящий?

— Кто его знает. Актер сильный, я его видел в роли Отелло. Если уж выбирать, Вертеру до него, как до неба.

— Отелло задушил Дездемону! — крикнул Игорек во весь голос.

Вечером, когда уехал районный хирург, а вместе с ним и Ирина Евгеньевна, из ее кабинета я заказал разговор с Борисом и Петей. Москву долго не давали. Я сидел над блокнотом и размышлял.

Итак, по свидетельству Пети, Маруся убита (задушена) в среду третьего июля, примерно в четыре часа дня.

Версия о «постороннем убийце». Впервые он увидел Марусю на пляже — в понедельник, вторник или в ту же среду. Заметив, что она осталась одна (скажем, подслушав разговор сестер о поездке Анюты в Москву), он следует за ней. Она идет через рощу на встречу с Петей, в то время как Петя по поселку идет на пляж или ищет ее там. Преступник видит, что она раздвигает доски в заборе, проделывает то же самое, оказывается в саду и наблюдает за домом. Маруся включает свет на кухне, кладет на место пляжные вещи, открывает окно. Преступник проникает в светелку, насилует и убивает. Затем уходит прежним путем, но вскоре возвращается, возможно, с той же целью, что и Петя: стереть отпечатки пальцев.

Однако в версии о постороннем убийце есть ряд провалов. Во-первых, внешний вид убитой. Маруся, несомненно, отчаянно сопротивлялась бы, следы борьбы (царапины, синяки, порванная одежда и т. п.) должен был заметить Петя. Допустим, преступник после убийства, так сказать, придал телу спокойную позу, расправил сарафан, но спрашивается, зачем ему тратить драгоценное время на этот камуфляж? Понятно, что медицинская экспертиза без труда обнаружит следы насилия. Во-вторых, самый кардинальный вопрос: куда из погреба исчезло тело? Предположение, что преступник вернулся в дом в третий раз, обнаружил в незнакомой обстановке погреб, вынес тело и где-то закопал — не выдерживает критики. Подобные действия неоправданный риск для человека, не осведомленного о других обитателях дачи: в любой момент может кто-то войти и застать в доме чужого. И самое главное: никому — ни убийце постороннему, ни, так сказать, «своему» — не придет в голову, что под рукой окажется какой-то трус и спрячет концы в воду.

Вот он бежит, скрывается в роще, вдруг спохватывается (что-то упустил, например, уничтожить следы), возвращается. С момента убийства прошло всего несколько минут — а труп исчез! В ужасе он обегает все комнаты: тишина и пустота. Конечно, он не стал даже обыскивать дом и тем более возвращаться туда в третий раз, ведь убийца знает, что сокрытие трупа имело смысл только для него. Он уходит в тяжком, страшном недоумении.