Век Константина Великого - Якоб Буркхард

Первоначальное их мифологическое значение, даже если бы мы точно его знали, все же не позволило бы нам понять, что именно видели в этих высших существах римляне. Серапис был не только богом целительства, но и солнечным богом; множество чужеземных и даже некоторые родные божества приобрели этот аспект. Причем власть Сераписа над душами при жизни и после смерти этому отнюдь не помешала. Подобным же образом Исида и прочие божества превратились в богов-спасителей в широком и целителей в узком смысле, не потеряв при этом связи с миром тьмы. Здесь уже трудно отличить Исиду от Гекаты, трехликой богини, которая на небесах – Ауна, на земле – Диана, а под землей – Прозерпина. С другой стороны, для элегических поэтов она – вызывающая трепет и тщательно ублажаемая хозяйка королевства любви. По мере того как ее власть над жизнью распространяется все шире, все сложнее оказывается однозначно определить ее природу в понимании римлян. Она предстает перед нами в самых разных воплощениях, даже как Фортуна и Тихе, не говоря уже о чисто философских истолкованиях, которые позднее представили ее великим космическим божеством. Богиня быстро приобрела романизированный облик, сбросив свой египетский головной убор. Ее собственное платье сменилось одеянием жрицы. Теперь знаками отличия Исиды на скульптурных и живописных изображениях стали отделанная бахромой мантия, закреплявшаяся на тунике под грудью специальным шнурком, и систр в руке.

Римское оружие принесло культ Исиды на границы империи, в Нидерланды, в Швейцарию и Южную Германию. Он стал частью обыденной жизни быстрее и бесповоротнее, нежели культ великой семитской богини. Императорской благосклонностью Исида стала пользоваться только после Веспасиана, который особое почтение выказывал александрийскому Серапису. Его сын Домициан выстроил храмы Исиды и Сераписа уже в Риме; первое время оба бога довольствовались скромными часовенками, однако внутри городских стен. Позднее в Риме появилось несколько весьма просторных святилищ богини. В храме в Помпее, восстановленном за шестнадцать лет до финальной катастрофы, имеется потайная лестница и углубление позади пьедестала со священными фигурами, а за ним – маленькая дополнительная пристройка с подземным покоем. Это, конечно, дает пищу для размышлений, однако это отнюдь не место и не вспомогательная часть для больших зрелищных фантасмагорий, каковые функции приписало ей воображение археологов и поэтов.

Жрецы Исиды, объединенные в бесчисленные коллегии (pastophori и тому подобное), в больших городах уже начиная с I века имели плохую репутацию. Так, они добивались от граждан передачи имущества в свою пользу, чему покровительствовала Исида в своем храме. Ювенал с глубоким презрением пишет о том, как бритоголовая, одетая в лен толпа с ритуальными стенаниями прокладывает себе путь в покои почтенных римских матрон, откуда только что вышли евнухи великой Сирийской богини. Последние только просили; но главный среди жрецов Исиды, появлявшийся в одеянии Анубиса, мог также произносить грозные пророчества и налагать наказания за некоторые приятные прегрешения. Даже если он предписывал нырнуть в Тибр посреди зимы, ему покорялись, так как вера матроны была тверда и она была убеждена, что слышала во сне голос богини.

Со II столетия культ Исиды, как и Великой матери, приобрел более возвышенный характер и, вероятно большее величие благодаря участию в нем императора и высших сословий. Отход от предшествующей практики был так разителен, что возникла идея, будто первыми принесли этот культ в Рим Коммод или Каракалла. На пути праздничных процессий с этих пор появились pausae, то есть места для передышки, вероятно снабженные особыми сооружениями. Одну такую процессию Коммод велел изобразить на мозаике в помещении в своем саду. В таких случаях сам он, должным образом подстриженный, должен был нести изображение Анубиса, и бил его мордой по головам всех рядом шедших жрецов. Но самое обстоятельное описание празднества в честь Исиды, могущее служить основой для представления обо всех торжественных процессиях того времени, предоставляет нам Апулей в последней книге «Метаморфоз». Действие происходит в развратном Коринфе. Шествие открывает яркий маскарад – пестрые маски воинов, охотников, гладиаторов, элегантно причесанных женщин, магистратов, философов (в балахоне, тапках, с посохом и козлиной бородкой), птицеловов и рыбаков. Затем движется ручная медведица на носилках, одетая как старая леди, обезьяна в обличье Ганимеда, в шапочке, оранжевом платье и с золотым кубком, и даже осел с крыльями – пародия на Пегаса, а рядом с ним бежит хромой карлик, изображающий Беллерофонта. Тут начинается собственно сама процессия. Женщины в венках, в белых одеждах, изображают туалет Исиды, разбрасывают цветы и благовония и размахивают зеркальцами и гребешками. За ними шествует толпа обоих полов с факелами, светильниками, свечами, как бы прославляя звездных божеств. Дальше идут арфисты, волынщики и хор певцов в белом; потом – флейтисты Сераписа, наигрывающие обрядовую мелодию, и глашатаи, расчищающие дорогу. За ними движутся верующие всех возрастов и сословий, одетые в белый лен, женщины с умащенными волосами, под легкими покрывалами, и наголо выбритые мужчины; они звенят систрами, сделанными из серебра, а то и из золота – что оказалось по средствам. Вот появляются и сами жрецы, несущие символы богини: лампы, маленькие алтари, пальмовые ветви, кадуцеи, изображение ладони и несколько сосудов особой формы. Другие держат самих богов – Анубиса с собачьей головой, наполовину черной, наполовину золотой, корову на задних ногах, корзину, заключающую в себе тайну великого учения. Замыкает процессию верховный жрец, прижимающий к груди золотую урну со змеей на ручке, представляющую саму богиню. В таком порядке шествие движется из города Коринфа, где происходит действие романа, к берегу моря. Здесь в расписную «лодку Исиды», украшенную иероглифами, со многими церемониями кладут ароматы и другие обетные приношения, и в виду святилищ, стоящих на берегу, судно спускают на воду. Пожелание удачного начала новому плаванию, написанное на парусе, и дата проведения широко отмечавшегося римского navigium Isidis, известная из других источников – 5 марта, – объясняют все торжество: так праздновали начало сезона морских странствий. Ведь именно в своем позднем, не египетском воплощении повелительницы океана Исида пользовалась в Средиземноморье особым почитанием, и коринфяне, у которых со всех сторон были заливы, очевидно, были ей особенно преданы. Процессия возвращалась к храму, и жрец, стоявший на высокой кафедре перед воротами, произносил благословение императору, сенату, всадникам, римскому народу, мореплавателям и всей империи; заканчивал он формулой laotz ajesiz, которая означала то же, что и Ite, missa est в христианском богослужении. На празднестве существовало различие между веселой толпой верующих и посвященными в тайные мистерии, о которых мы поговорим в следующей главе.

Все, что нам известно о сакральном письме, частично иероглифическом, частично иных тайных начертаний, в связи с этим предметом и не только, может быть, и верно; но римский, греческий или галльский жрец Исиды, хранивший эти надписи и способный, вероятно, копировать и декламировать их, конечно, ничего не знал об их значении. В самом деле, Рим, более не искавший глубокой мудрости в египетских храмах (где учение давно уже перестало быть сильной стороной), восприял многоименных богов, нисколько не заботясь о богословской логичности их новых образов. Об этом уже говорилось в связи с Исидой. Другой красноречивый пример – изображение Гарпократа, чей жест – указательный палец, показывающий на рот, – должен указывать, что он был вскормлен Исидой; на превосходной капитолийской скульптуре времен Адриана вместо египетского идола мы видим, что юный Купидон, держа палец на губах, призывает к молчанию, как deus silentii. С другой стороны, Анубис, хотя и отождествлявшийся с Гермесом, сохранил свою собачью голову; особенно противно, когда она сидит на человеческом теле, одетом в римские одежды.

Представление о символах этого круга божеств необходимо расширить, упомянув о бронзовых ладонях, которые, как можно предположить, беременные женщины приносили в дар Исиде ex votos[15], чтобы она помогла при родах. Пальцы сложены в клятвенном жесте, и как внутренняя, как и внешняя поверхность руки сплошь покрыта разными значками – тут и таинственные сосуды, и маленькие поясные портреты Исиды, Осириса и Анубиса, последние изображены как Дионис и Гермес. Здесь не место перечислять все символы; вполне возможно, число их равнялось числу прошений нуждающихся.

Список богов, участвовавших в смешении культов, далеко не исчерпывается уже названными чужеземными божествами; о многих будет более уместно упомянуть в следующей главе. Прежде мы говорили только об официально признанных и широко распространенных иноземных таинствах – sacris peregrinis; ничто не мешало верующему окружить себя множеством идолов и символов из всех стран и религий. Как различно в этом отношении поведение двух двоюродных братьев, Элагабала и Александра Севера! Элагабал бездумно соединил своих семитских идолов, римские палладии и камни Ореста из храма Дианы в Лаодикее. Точно так же, как Чер ный Камень из Эмесы сочетался браком с Уранией из Карфагена, так сам император-жрец женился на главной весталке; говорят, что он даже намеревался сделать свое центральное святилище местом объединения культов самаритян, иудеев и христиан. Все боги считались прислужниками его великого бога, и все мистерии проводились среди его жречества. С другой стороны, Александр Север прославлял основателей всех религий как образцы человечности и держал их подобия в своей домашней часовне, где Авраам и Христос соседствовали с Орфеем, предполагаемым основателем греческих мистерий, и чудотворцем-философом Аполлонием из Тианы. Лучшим из прежних императоров тоже нашлось место в его часовне, равно как их исполинским статуям – на форуме Нервы. В другой часовне стояли скульптуры Вергилия, Цицерона, Ахилла и других великих людей; благородный и неудачливый властитель хотел создать новый Олимп, населив его лучшими из известных ему. Но разумеется, происходившее во дворце римского императора, пусть в уменьшенном размере, но тысячекратно повторялось в прочих местах. Многие возвышенные души с радостью принимали христианскую веру, те ее стороны, которые были им доступны; а простые верующие люди еще более пылко интересовались христианскими таинствами, поскольку те сообщали своим посвященным совершенно особое отношение к жизни и смерти. Трудно представить себе чувства язычников по этому поводу – в сердцах их явно смешивались отвращение и стремление понять; едва ли мы располагаем на этот счет какими-либо непосредственными указаниями, если не рассматривать как таковую историю самаритянина Симона Волхва. О сближении двух религий в философском плане мы поговорим в дальнейшем.