Кольцо княжны Таракановой - Наталья Николаевна Александрова

Надеты были старые трикотажные штаны и огромный, грубый вязаный свитер, который ужасно кололся. Вообще все тело невыносимо зудело и болело.

От пола шел холод, и она поджала ноги. И увидела, что на ногах у нее надеты носки. Серые с белым носочки с картинкой. Причем картинки были разные: на одной ноге – кошка, изготовившаяся к прыжку, а на другой – мышка, собирающаяся удирать.

Что-то щелкнуло в голове при виде этих носков, она представила солнечный день и полную женщину у лотка, которая протягивает ей носки и отсчитывает сдачу. Ну да, она сама их купила, показались забавными картинки.

Сейчас носки были грязными, но, несомненно, это те же самые носки. Когда она их купила? И где? И как она очутилась здесь, в этой тесной и грязной хижине?

И вообще, кто она такая, как ее зовут, где ее одежда? И почему так болит все тело, и эта шишка на лбу, кажется, даже не шишка, а рана, только кровь засохла и ужасно стягивает кожу. Это значит, что она уже давно здесь?

На эти вопросы у нее не было ответа, однако она не впала в панику, а решила сосредоточиться на насущных проблемах. Хотелось пить и наоборот. Еще хотелось снять с себя ужасный кусачий свитер и вымыться, но, судя по всему, о таком можно было только мечтать.

Она решительно оттолкнулась руками от топчана и поднялась на ноги. Комната тотчас закружилась перед глазами, окошко сместилось влево, потом вправо, потом вообще оказалось сзади, но она сжала зубы и не позволила себе снова упасть на топчан. Затем сделала несколько шагов к двери, держась за стены.

Дверь была старая, щелястая, из нее немилосердно дуло.

Она была готова к тому, что дверь заперта, но нет, ее легко удалось открыть.

За порогом занимался рассвет, оттого в комнате было темновато. Небо вдали чуть розовело, пахло свежестью. Она поежилась от утреннего холода и огляделась.

Хижина стояла на краю поляны. Трава на поляне была пожухлая, кое-где седая от росы или от заморозков. За поляной был лес, красивый, как на картинке: высокие ели перемежались березами с почти облетевшими листьями. Ближе к хижине стояла рябина, кисти ярко-красных ягод свисали с голых уже веток. На рябине сидели две синицы и распевали песенку, несмотря на то что петь им не полагалось.

Осень, сообразила она, листья облетели, значит, уже октябрь.

Снова в голове что-то щелкнуло, перед глазами встал лист отрывного календаря с большой цифрой 2. Второе октября, День учителя.

Она в школе, дети поздравляют, несут подарки. Родители подарили огромный букет, у нее новое платье, которое ей очень идет. Платье чудесного синего цвета, подходит к глазам…

На этом воспоминания оборвались, и внезапно она ощутила сильную боль в шее. Она задыхается, потому что чьи-то жесткие руки стискивают шею, и в глазах уже темнеет, и она перестает сопротивляться, покоряясь судьбе.

И последнее, что она слышит – это голос, совершенно непохожий на человеческий, который шипит ей в ухо: «Будешь? Будешь еще на него смотреть? Будешь ему улыбаться и кокетничать?»

Она понятия не имеет, кого он имеет в виду и в чем она на этот раз провинилась, но только мотает головой: не буду, не буду. Потому что сказать ничего уже не может.

Она потрясла головой, чтобы нарочно вызвать боль, которая заглушит ужасные воспоминания.

Помогло.

Возле двери прямо на траве стояли огромные галоши. Хозяина галош не было видно. Она всунула ноги в галоши и обошла хижину. Сзади был навес, где лежали дрова и копна сухой травы, в которой она нашла засаленный и порванный спальный мешок. Ага, стало быть, хозяин хижины уступил ей свое спальное место, а сам спал здесь, хотя ночи небось холодные уже. Тут же на березе висел рукомойник и стояло ведро с желтоватой водой. Она оглянулась по сторонам и прислушалась. Звуки, что беспокоили ее в хижине, доносились сверху. По крыше расхаживали сороки, штук восемь, не меньше. Нарядные птицы топали и стрекотали, парами и по трое, напоминая заправских сплетниц. Увидев ее у рукомойника, ближайшая сорока посмотрела на нее круглым любопытным глазом.

Издалека донесся гул проезжающего поезда.

Поезд… снова наплыли воспоминания.

Она едет в машине, рядом кто-то басит успокаивающе, она же вцепилась в сиденье и молчит в страхе и только изредка поворачивает на пальце кольцо.

Кольцо! Она посмотрела на правую кисть. Руки были грязные, в царапинах и ссадинах, на запястьях застарелые, переходящие в желтизну синяки. Кольца не было.

Снова приступили воспоминания, как кто-то с лицом, не напоминающим больше человеческое, рвет с ее пальца кольцо, крича страшно, яростно: «Зачем? Зачем ты его надела? Кто тебе его подарил? Говори сейчас же!»

Она даже не оправдывается, потому что знает, что будет только хуже. Он снимает кольцо, едва не вывихнув ей палец, и требует, чтобы она выбросила его. Вот прямо сейчас выбросила в канализацию. Но она не может. Она знает, что ей будет плохо, но мотает головой: нет, нет, это бабушкино кольцо, я не могу его выбросить.

«Ведьма! – кричит он. – И бабка твоя была ведьмой!» – И бьет ее в лицо кулаком.

Когда она приходит в себя, он стоит на коленях возле постели и заливается слезами. «Прости, – шепчет он, – прости, это все оттого, что я так сильно тебя люблю. Я не могу без тебя жить, прости, прости, прости меня…» Он целует ее руки в синяках, но никогда не обещает, что такого больше не повторится. Да если бы и обещал, все равно она знает, что долго он не выдержит.

Кольцо пропало, но она знает, что он не выбросил его, а спрятал. Небось ночью или когда она на работе, он достает кольцо и накручивает себя, чтобы встретить ее очередными упреками, которые закончатся новыми мучениями.

Она жила как в страшном сне. И вот однажды вернулась домой раньше обычного и, подойдя неслышно к дому, увидела в окно, как он смотрит на что-то, лежащее на столе, а потом, оглянувшись на окно, оскаливается по-звериному, зажимает это что-то в кулаке и прячет в щель между потолком и стеной.

Тогда она еле-еле успела отскочить от окна, чтобы он ее не заметил. А потом, на следующий день, дождавшись, когда он уйдет, она полезла под потолок и нашла там свое заветное кольцо. И надела его на палец, после чего мысли ее