Дом, в котором… Том 2. Шакалиный восьмидневник - Мариам Петросян

– Верно, – говорит Сфинкс задумчиво. – Она тебя вечно толкала. Я никак не мог понять почему. За ней такого не водилось.

Сажусь у лаза в свежевырытую нору и обнимаю подушку Сфинкса.

– Да, – говорю. – В цивилизованных мирах маленькие мальчики дергают девочек, которые им нравятся, за волосы и забрасывают им в сумки дохлых мышей. Не говоря уже о подножках. Так они выражают свою любовь. Это повадки, заимствованные у первобытных предков. Тогда ведь все было просто. Выбрал, полюбовался, приложил костью мамонта по макушке – свадьба, считай, состоялась. Более поздним поколениям было интереснее заглянуть под длинные юбки своих сверстниц, но те тоже были не дуры и носили снизу кружевные панталоны.

К тому же вид плачущей девочки, забрызганной грязью, так трогателен и вызывает такую бурю чувств в душе влюбленного! Они так хороши в слезах!

– Не думаю, что Слепой был таким уж симпатичным, когда его сбивали с ног, – бормочет Сфинкс. – Не говоря уже о панталонах и слезах. Ты что-то чересчур расфилософствовался, Шакал.

– Я же выше подчеркнул, что все это принято в цивилизованных обществах. У нас, естественно, все наоборот.

– Давайте спать, – предлагает Слепой. – А то еще окажется, что Черный все детство был от меня без ума, оттого и лупил с утра до ночи. Чтобы посмотреть, как я прекрасен в слезах.

– А что? – фыркает Сфинкс. – Интересная версия. По ней, правда, выходит, что в меня он вообще влюбился с первого взгляда. Мои слезинки его радовали больше твоих. Я на них не скупился.

– Слушайте, хватит сплетничать, – гудит сверху голос Горбача. – Человек спит, а вы бог весть что про него болтаете.

– Сыграй нам что-нибудь тихое, лохматый, – просит Сфинкс, посмотрев вверх. – Ночную серенаду. Шакал спугнул наши сны. Остались одни сплетни. Отвлеки нас от этого гнусного занятия.

– Сыграй. Заодно перебудим всех остальных, – злорадствует Слепой.

Горбач шуршит чем-то, свешивает ноги и начинает играть. Забираюсь в нору, чтобы уснуть под флейту, пока он не перестал. Но голову не прячу, потому что Сфинкс со Слепым не ложатся и вполне еще могут о чем-то интересном поговорить. Так и сидим. Они молчат, и я молчу, а Горбач играет, отвлекая нас от сплетен.

Дом Интермедия

Войдя в десятую комнату, Кузнечик почуял что-то. Перемену, невидимую глазу. Седой сидел над шахматами, подперев подбородок костяшками пальцев, и думал.

Кузнечик сел на пол.

Седой не здоровался никогда. Он вел себя, как будто приходов и уходов не было, как будто их встречи не разделяли дни и часы. Кузнечик успел к этому привыкнуть, и ему это даже нравилось.

Он увидел коробку амулетов. Пустая, с откинутой крышкой, она лежала на матрасе рядом с шахматной доской. Вот. Вот что изменилось. Почему?

Седой поймал его взгляд и запустил длинные пальцы в коробку. Поднял их к свету и потер, стряхивая пыль.

– Больше ничего не осталось. Я все раздал.

Вытянув шею, Кузнечик рассматривал дно коробки.

– Все-все? – переспросил он смущенно.

– Да, – Седой захлопнул крышку и убрал пустую коробку.

– И больше не будет амулетов?

Загрустивший Кузнечик ждал объяснений. Прядь волос лезла ему в глаза, он не убирал ее, боясь шевельнуться.

– Я уезжаю. Домой.

В комнате Седого эти слова прозвучали странно. Как будто не он их произнес. Разве мог у него быть дом? Седой был сам по себе. Он родился, вырос и состарился на этом самом месте. Так думалось смотрящему на него и говорящему с ним.

Кузнечик повозил ботинком по полу, черневшему винными пятнами.

– Почему?

Седой переставил на доске одну фигуру и сбил другую ногтем.

– Мне девятнадцать, – сказал он. – Давно пора.

И этим тоже что-то испортил. Как упоминанием о доме. Ему не могло быть сколько-то лет. Он был вне возраста и вне времени, пока не произнес расколдовывающие слова, назвав свой возраст. И это даже не было объяснением.

– Другие уедут летом. Почему ты не подождешь их?

– Здесь плохо пахнет, – сказал Седой. – Чем дальше, тем хуже. Ты понимаешь, о чем я говорю, – у тебя есть нюх. Сейчас плохо, но в самом конце будет хуже. Я знаю, я уже видел такое. Я помню прошлый выпуск, тот, что был до нашего. Поэтому хочу уйти раньше.

– Ты убегаешь? От своих?

– Убегаю, – согласился Седой. – Со всех ног. Которых нет.

– Боишься? – удивился Кузнечик.

Седой поскреб подбородок перевернутой королевой.

– Да, – сказал он. – Боюсь. Когда-нибудь – еще не скоро – ты поймешь. И тоже испугаешься. Выпускной год – плохое время. Шаг в пустоту, не каждый на это способен. Это год страха, сумасшедших и самоубийц, психов и истериков, всей той мерзости, что лезет из тех, кто боится. Хуже нет ничего. Лучше уйти раньше. Как это сделаю я. Если есть такая возможность.

– Ты поступаешь смело?

Теперь удивился Седой.

– Не знаю. Скорее, наоборот.

Кузнечику захотелось спросить про себя и про свой амулет, но он не спросил. Седой готовился к шагу в пустоту, к смелому поступку, который казался трусостью. В такой момент надо было молчать и не мешать ему. И Кузнечик промолчал.

– Я забираю только этих двух обжор, – Седой показал на аквариум. – Вместе с их комнатой. Они ничего не заметят. Даже не поймут, что переместились в Наружность. Хотел бы я быть на их месте.

Кузнечик посмотрел на рыб. Он боится… Ему стало жалко Седого. Его и себя. Какой теперь станет эта комната? Логово Сиреневого Крысуна. Без Седого оно перестанет быть интересным.

Перестанет быть «Логовом». Станет просто спальней номер десять.

– Я про тебя не забыл, – Седой опустил королеву на черную клетку. – Я думаю о тебе так часто, что это даже странно. Как ты думаешь, отчего так?

– Из-за амулета? – предположил Кузнечик.

– Причем здесь амулет? Он тебе не нужен. И все эти задания тоже. Ты открыт. В тебя все влетает само.

– Он мне нужен, – Кузнечик покачался на корточках. – Очень нужен. С тех пор, как он у меня, все хорошо.

– Я рад, – Седой вытряхнул сигарету из пачки. – За него больше, чем за остальные. И за тебя тоже.

Кузнечик вдруг заволновался:

– Что было во время прошлого выпуска, Седой? Что ты тогда увидел такого, что не хочешь видеть теперь?

Седой вертел в руках сигарету, не зажигая ее:

– Зачем рассказывать? Летом увидишь все сам, своими глазами.

– Я хочу знать сейчас. Скажи.

Седой посмотрел на него из-под полуопущенных век.

– Тогда это было похоже на тонущий корабль, – сказал он. – А в этот раз будет хуже. Но ты ничего не бойся. Смотри и запоминай. И не повторяй потом чужих ошибок. Каждому в жизни дается два выпуска. Один чужой. Чтобы знать. И один собственный.

– Почему в этот раз будет хуже?

Седой вздохнул:

– Тогда у Дома был один вожак. Теперь их двое. Дом разделился на два лагеря. Это всегда плохо, а в год выпуска – это самое плохое, что может случиться. Больше ни о чем не спрашивай. Возможно, я ошибаюсь и говорю глупости. Будет или так, или по-другому, а скорее всего произойдет что-то третье, чего ни я, ни ты не можем себе представить. Не стоит загадывать наперед.

– Хорошо, – Кузнечик кивнул.

Седой смотрел на него как-то странно. Как будто издалека.

«Он прощается, – догадался Кузнечик. – До лета еще далеко, но он прощается уже сейчас. И такого разговора у нас больше не будет».

Седой вздохнул, склонившись над доской.

– Садись ближе. Научу тебя этой игре, – его пальцы забегали по клеткам, переставляя фигуры. – Твоя армия – белые. Моя – черные. Пешки ходят только вперед и на одну клетку. Но первый шаг могут делать на две.

Седой опять посмотрел на Кузнечика.

– Не думай о плохом, – сказал он. – Выкинь из головы все, что я наговорил. Смотри сюда…

Он пролез через чердачное окно и с любопытством огляделся. Больше всего это напоминало пустыню. Голую, серую, растрескавшуюся пустыню, в которой росли антенны вместо кактусов. И холмиком – другой чердак, казавшийся отсюда совсем маленьким. Со всех сторон было только небо. Кузнечик жался к чердачному окну, не решаясь отойти от него. Волк подмигнул и полез на чердачную крышу. Жесть загремела у него под ногами. Он сел, свесив ноги, и поманил Кузнечика:

– Иди сюда. Ставь ногу на ящик.

Кузнечик влез наверх и осторожно присел рядом. Перевел дыхание, осмотрелся. Они были на самой верхушке Дома. Выше крыши. Отсюда была видна Наружность – розово-цветная, отмытая дождями, готовая к лету. Пустырь, обнесенный забором, круглые верхушки деревьев, лабиринты обрушенных стен – место, где, к ужасу их родителей, любили играть наружные дети. В развалинах мелькали яркие пятна их дождевиков. По улице ехал мальчик на велосипеде. Кузнечик посмотрел назад. С той стороны улица была шире, и вдали можно было разглядеть автобусную остановку – ту самую, с которой привела его мать в день, когда он впервые вошел в Дом.

– Меня убьют, если узнают, куда я тебя затащил, – сказал Волк. – Но это хорошее место. Тебе тут нравится?

– Не знаю, – честно ответил Кузнечик. – Надо подумать. – Он опять посмотрел вниз. – Наверное, это очень «думальное» место. Только непонятно, хорошие вещи тут думаются, или не очень.