Зибенкэз - Жан-Поль Рихтер

Зибенкэз ответил лишь, что доволен развлечением, которое ему доставляют нищие на ярмарке. Он рекомендовал гостю обратить внимание на мальчишек, трубивших в размалеванные красной краской деревянные трубы, чтобы разрушить своей музыкой если не Иерихон, то хотя бы барабанную перепонку. Вместе с тем он (глубоко обдумав сей вопрос) советовал ему не проглядеть из-за этого прочих бедняков, собиравших в свои шапки оставшуюся от расколотых дров щепу, подобно тому как на полях собирают оставшиеся колосья или как строительные надсмотрщики подбирают щепу от плотничьих работ. Он спросил рентмейстера, осуждает ли тот, по примеру прочих камералистов, лотереи и лото и думает ли он, что общему благосостоянию Кушнаппеля причиняет ущерб находящаяся внизу на площади перевернутая старая бочка, на днище которой, по циферблату из пряников и пряничных орехов, двигалась стрелка, за небольшой взнос приводимая в быстрое вращение участниками игры, с риском для лотерейного департамента (в лице жадной старухи), так как иному мальчику вместо орешка перепадал пряник. Зибенкэз любил малышей, ибо в его глазах они были сатирическим, искажающим, уменьшительным зеркалом всей гражданской помпезности. В таких двусмысленных сравнениях рентмейстер не нашел ни малейшего вкуса; впрочем, адвокат и не намеревался разгонять ими ничьей скуки, кроме своей собственной. «Ведь имею же я право, — сказал он однажды, — разговаривать вслух с самим собою обо всем, что мне заблагорассудится; какое мне дело, что это слышит кто-нибудь другой, находящийся у меня за спиною или перед брюхом».

Наконец он, — не без одобрения рентмейстера, надеявшегося теперь толком побеседовать с его женой, — бросился вниз и затерялся в ярмарочной толпе. Благодаря уходу Фирмиана Эверар наконец попал в свою стихию, в настоящую заводь для этой щуки. В качестве введения он воздвиг перед Ленеттой модель ее родного города; он знал многие улицы и многих людей в Аугспурге, часто проезжал верхом мимо Фуггерова квартала и как сейчас помнит, что однажды видел ее самое сидящей возле чрезвычайно почтенной матроны (наверное это была ее мать) и шьющей дамскую шляпу. Не долго думая, он взял и пожал руку Ленетты, которая не сопротивлялась, как бы из благодарности за пробужденные им столь дорогие воспоминания; затем он внезапно ослабил нажим, чтобы посмотреть, не ответствует ли она хоть как-нибудь в этой давке их пальцев и не стремится ли восстановить прекратившееся давление, — но с таким же успехом, как теплую ручку Ленетты, мог бы он пожимать своими воровскими пальцами железную руку Гёца. Тогда он перешел к работе модистки, поговорил о моделях головных уборов как знаток, а не как Зибенкэз, который вмешивался в этот вопрос, не имея о нем ни малейшего понятия, — и предложил ей две партии как ульмских образцов, так и кушнаппельских заказчиков. «Я знаком с несколькими дамами, — заявил он и показал ей в своем карманном календаре список своих engagements на танцы будущего зимнего сезона, — которые не посмеют мне отказать: я не буду танцовать ни с одной, на которой не будет надето какое-нибудь ваше изделие». — «Ну, до такой крайности дело, пожалуй, не дойдет» — ответила неопределенно Ленетта. Наконец он вынужден был попросить ее немного поработать в его присутствии, так как хотел ослабить ядро ее военных сил, разделив его тем, что ей пришлось обратить взоры на свои иголки и выставить против него на сторожевом посту только уши. Она покраснела, когда взяла две булавки и воткнула их в маленькую круглую алую подушечку — своего рта; но этого Эверар не мог потерпеть, он знал все опасности такого обтыкания остриями (сооружения колючей изгороди против подобных ему зайцев), ибо женщина может нечаянно проглотить либо этот самый стилет, либо покрывающую его ядовитую ярь-медянку. Он собственноручно извлек это колющее оружие из ножен ее уст, но оцарапал (по крайней мере, он выразил сожаление об этом) ее вишневый ротик, — впрочем, лишь слегка или даже нисколько. В таких случаях каждый честный рентмейстер считает своим долгом принять на себя расходы по лечению и штраф за увечие; Эверар с готовностью вынул свою патентованную английскую помаду, смазал ею указательный палец Ленетты и этой пластырной лопаточкой, — причем был вынужден взяться за всю ее руку, служившую рукояткой для пальца, и несколько раз невольно пожать ее, — нанес целебный бальзам на невидимую рану. Злополучный стилет он воткнул в свою рубашку, а в обмен на него дал собственную булавку из жабо, извлекая которую, открыл и охотно простудил бы свою нежную белую грудь. Людей, понимающих военное дело, я убедительно прошу беспристрастно критиковать моего героя и, устроив по всем правилам заседание военного суда, указать мне, какие маневры и планы были неправильны.

Понятно, что Эверар предложил раненой прекратить работу и лишь показать ему уже готовые произведения; экземпляр одного из них он заказал для уважаемой госпожи фон Блэз. Он попросил мастерицу примерить ее творение и собственноручно оправил убор, чтобы он сидел так, как привыкла носить госпожа фон Блэз. О небо! Это выглядело даже лучше, чем можно было думать; и рентмейстер поклялся, что для тайной советницы убор должен быть оставлен без изменений, тем более, что она одинакового роста с мадам. Последнее было ложью, и советница была на целых пол-носа длиннее, что и заявила Ленетта, которой случилось видеть ее в церкви. Но Роза стоял на своем и прозакладывал свою душу и вечное блаженство (ибо в подобных спорах он позволял себе весьма нечестивые выражения) в том, что госпожа советница не выше, чем он сказал: он готов поклясться в этом на святых дарах, ибо сотню раз мерился с ней, и она выше его самого на пол-дюйма. «Клянусь небом! — вдруг воскликнул он и вскочил. — Ведь я, подобно закройщику ее туалетов, имею при себе мерку ее роста, и остается лишь помериться мне с вами».

Здесь я не утаю от молоденьких девиц выработанное мною лично золотое правило военной тактики: «Никогда не вступай в длительный спор с мужчиной, о чем бы ни шла речь. Пылкость словопрений все же является пылкостью. Наконец забудешься и прибегнешь к доказательствам посредством силлогистических фигур, чего неприятель только и ждет, чтобы превратить их в поэтические или даже пластические».

Ленетта, закружившись в стремительном вихре событий, добродушно встала под рекрутскую мерку, которой послужил ее рекрут Роза; он прислонился спиной к ее спине: «Но так не годится, — сказал он, — ведь я ничего не вижу» — и снова расплел свои пальцы, которые он, загнув назад руки, сложил было как раз над областью ее сердца. Он быстро обернулся, встал перед ней, слегка обнял ее и склонился к ней, чтобы ватерпасом своего взгляда проверить, находятся ли их лбы в одной плоскости. Оказалось, что его лоб торчит на целый дюйм выше. Тогда Эверар крепче обхватил ее и, покраснев, произнес: «Вы были правы; но я лишь добавил к вашему росту вашу красоту»; и, воспользовавшись такой близостью, он, словно скрепляя истину своих слов сургучной печатью, прильнул своим красным ртом к устам Ленетты.

Это сконфузило, смутило, взволновало и раздосадовало ее; но она не осмелилась разразиться гневом против знатного патриция. Теперь она упорно молчала. Он уселся с ней около окна и сказал, что надеется прочесть ей песни иного рода, чем те, которые разносчики продают внизу, на ярмарке. Дело в том, что он был одним из величайших поэтов в Кушнаппеле, хотя до сих пор больше старался доставить известность своим стихам, чем сам приобретал ее благодаря таковым. Подобно большинству современных стихотворений, они были совершенно сходны с самими музами, ибо, как и музы, поистине являлись детьми памяти. Каждый старомодный город имеет, по крайней мере, одного новомодного фата, который fait les honneurs; и каждое холодное, прозаическое городское общество, стилизованное в судебно-канцелярском духе, имеет своего гения, своего поэта и сентименталиста; нередко обе должности исправляет одна и та же персона, как было и в данном случае. Большой и малый совет величали своего Розу бурным гением, зараженным гениальностью. Эта заразная болезнь сходна с элефантиазисом, который Тройль правильно описывает в своем «Путешествии по Исландии», в 24-м письме, и который заключается в том, что больной, совершенно походя на слона волосами, морщинами, цветом и шишковатостью кожи, лишь не обладает его силой и живет в холодном климате.

Из одного кармана, а именно — левого, Эверар извлек трогательную элегию; там (то есть в элегии) один благородный юноша, сраженный любовью, воспевал собственную грядущую кончину, и автор заранее предупредил слушательницу, что охотно прочтет ей эту элегию вслух, если только сам сможет преодолеть свою собственную растроганность; но вскоре стихи выжали у самого автора немало умиленных слез, и, к чести его будь сказано, он явил новый пример того, что, несмотря на все мужество и хладнокровие, которое он и подобные ему поэты умеют проявлять при величайших страданиях человечества, они все же не могут вполне владеть собою во время любовных страданий и невольно проливают слезы. Конечно, в таких слезах они не раскаиваются. Тем временем Роза, который, подобно карточным шулерам, всегда старался воспользоваться какой-нибудь зеркальной поверхностью, — будь то вода, оконное стекло или полированная сталь, — чтобы улавливать даже самое мимолетное выражение женского лица, заметил в одном зеркальце на перстне левой руки (в которой он держал элегию), что в глазах Ленетты осталось немного трагической росы, как след его стихов. Тогда он извлек из другого кармана балладу (должно быть, она уже давно напечатана), в которой безвинная детоубийца в слезах прощается с возлюбленным и уходит навстречу карающему мечу. Эта баллада, весьма непохожая на прочие плоды его музы, имела истинную поэтическую ценность, ибо, к счастью, по крайней мере — для баллады, он сам представлял собою такого возлюбленного, а потому смог здесь говорить языком сердца, доходящим до сердца. Трудно описать волнение и растроганность, отобразившиеся на лице Ленетты; вся ее душа была видна в отуманенных слезами глазах; она не привыкла, чтобы ее так сильно потрясали одновременно и действительностью, и поэтическим вымыслом. Тогда воспламененный рентмейстер бросил прочь свою балладу, а сам бросился на шею Ленетте, восклицая: «О сочувствующая, благородная, возвышенная!»