Киров - Семен Синельников

22 февраля 1912 года

«Вот скоро начнется здесь весна, божественная сибирская весна! — о которой южане не имеют ровно никакого представления (бедные, они ничем не могут вознаградить себя, так как прелести весны (настоящей) ни с чем не соизмеримы). Когда настанет это время, тогда… буду писать стихами!»

28 февраля 1912 года

«Вы, наверное, все чаще и чаще поглядываете на горы? Чувствуете весеннее дыхание Дарьяла? Скоро над вами полетят с юга птицы. Как это красиво! Прислушивайтесь по ночам. Я особенно любил слушать, когда летят журавли — ночь темная, не видно ни зги; город спит мертвым сном; а неутомимые птицы тяжело машут крыльями и как-то таинственно разговаривают друг с другом… Когда я впервые заметил перелет птиц, был очарован».

5 марта 1912 года

«В сущности ведь Андреев не открыл ни одной Америки, а сколько о нем говорят? Гораздо больше, чем о всех современных беллетристах, взятых вместе. Значит, что-то есть в нем, — дыму без огня не бывает. Да, несомненно есть. Взять хотя бы форму его творчества (она-то и мешает усвоению содержания) — символизм. Владеет он ею прекрасно. Иногда два-три смелых, широких штриха заменяют вам целую книгу!

Возьмите пролог в «Жизни человека», — разве это не шедевр? Слова «Некто в сером»: «Я буду подле (человека), когда он бодрствует и спит, когда он молится и проклинает»… Несколько подчеркнутых слов рисуют вам всю жизнь человека. Да, на это нужен талант.

Вы говорите, у других все ясно, реально, а у Андреева туман. Надо внимательно вглядеться в этот туман, и перед вами встанет нечто очень большое. У «других» действительно проще. Рудин, Базаров, Раскольников, Карамазовы, Каренина, Вронский, Обломов, Вера и Волохов, Дядя Ваня, Фома Гордеев — все они гораздо понятнее и ближе, чем Давид Лейзер, герцог Лоренцо. Почему? Да просто потому, что первые — реальные образы, а герои Андреева — символы. Художники-реалисты рисовали типов, взятых прямо из жизни, живых людей, и говорят и действуют их герои, как люди… Для Андреева же не существует ни Татьян, ни Онегиных, ни Ивановых, ни Олесовых — объектом его творчества является Человечество. По его — страдают не Анны, Петры, Иваны, а страдает все человечество в целом. Поэтому его герои абстрактны, часто действуют неизвестно где (Анатэма, Океан); можно только сказать: на Земле…

Иногда перед художником блеснет свет истины, осветив на мгновение путь к ней, и тогда бесплодные нивы пессимизма он потрясает могучим победным кликом. Как торжествующе звучит безумный крик Лоренцо, завершающего свою трагедию! Кажется, вот-вот падут стены замка, скроется тьма, ужасные маски падут в преисподнюю… Прочь, бессилье и сомненье! Лучезарная истина идет навстречу герцогу, готовая подарить его разуму свой первый девственный поцелуй!.. Но, увы, Лоренцо торжествует только затем, чтобы умереть; огонь, сжигающий тьму, уничтожает и его. И снова поле битвы остается за Аргусом, охраняющим своды обетованного царства.

Однако ничто в мире не может заставить человека отказаться открыть вечную тайну, найти «ис-тину». Как змея, жалит его мозг это страшное слово, и, забыв все прежние неудачи, человек снова бросается на поиски «синей птицы». Найдет ли он ее? — Неизвестно.

Так я понимаю творчество Л. Андреева.

Как художник, по-моему, он стоит очень высоко».

Сергей Миронович работал в тюрьме над пьесой, в которой выведена своеобразная героиня, будущий инженер-химик Софья: студентка отстаивает передовые взгляды, хотя выросла в семье первогильдейского купчины, старающегося пролезть в депутаты Государственной думы.

Работал Сергей Миронович и над заметками о смертниках. В рукописи нет ни слова о российской действительности. Но заметки неотразимо обличают царский, капиталистический строй, искалечивший людей, превративший их в преступников. А у них еще и сейчас душа — человеческая. Как у неразлучных с детства Соколова и Поливанова, талантливых певцов. Как у Хаима, который, сам ожидая казни, выдумывает всякие небылицы, чтобы утешать других смертников, отвлекать их от дум о неотвратимом.

«Ничто в мире не может стать поперек дороги победоносного шествия ликующей смерти и предотвратить ее победу над беспомощными, беззащитными, теряющими рассудок людьми. Временами трепещущая мысль вырывалась далеко за пределы склепов, тюрьмы и лобного места и уносилась туда, где осталось столь дорогое прошлое, где было так много пламенных юношеских надежд и упований, где жизнь, полная борьбы и страха, проклятий и молитв, стремлений и разочарований и где над всеми встает одно общее, необъятное и непреоборимое желание жить, на которое не смеет посягнуть ни один из смертных. Падая в непролазную трясину порока, погружаясь в болото лжи, корысти и обмана, проклиная день и час дарования ему жизни и создания мира, задыхаясь и с плачем призывая смерть, как избавительницу от всех мучений, слез и страданий, — униженный и раздавленный человек все-таки карабкается вперед, ползет и пресмыкается, но всеми силами стремится утолить горящую в нем жажду жить».

Об одном из смертников:

«Мысли давно уже утратили свою остроту, проникновенность и живость, и исчезла память — сокровищница прошлого. Нет уж ни скорби, ни радости, ни печали, ни веры, стерлось прошлое, оставив едва заметные следы, нет настоящего и скрылось за непроницаемой пеленой будущее. Печать полного, тупого равнодушия лежит на детском лице этого человека…

— Господи помилуй, — шепчут по временам потерявшие подвижность губы».

Дальше:

«Иногда откуда-то вырывалась нестерпимая жажда жизни, крепко схватывала своими цепкими когтями, бросала и метала из стороны в сторону, открывала беспредельные горизонты. Отовсюду кивала и улыбалась жизнь, полная красок, звуков и любви. И звала своим всепокоряющим голосом, полным музыки и очарований. Будила угасающие надежды, кадила опьяняющим фимиамом, толкающим людей на самоотверженные подвиги, на страшные злодеяния, кидающим в пучину зла и порока и выбрасывающим на высокие, пенящиеся гребни счастья и красоты. И стремительно летели живописные картины, манили, ласкали, радовали. Но за всем этим вставал гигантский призрак, при виде которого цепенело все живое. Он поднял свою беспощадную руку и уже готов снести все, что так страстно и мучительно зовет к себе».

Дальше:

«Смрад и густой дым висели в воздухе, и слабые лучи едва мерцающей маленькой лампы с трудом проникали до средины камер, оставляя в тени углы их… Серые стены, серые костюмы и такие же серые худые лица арестантов. Плотными рядами лежат они на полу, усиленно стараясь погрузиться в сон, его не было…

Тихо и неожиданно перед дверью «малой смертной» показалась темная большая тень, затем знакомый предательский звон отпирающегося замка, и сон, как трусливый вор, заслышавший преследователей, стремительно бросился прочь. В камерах мгновенно все ожило».