На сцене и за кулисами - Джон Гилгуд

репетиции она целиком отдалась своей роли, проигрывая всю гамму чувств, экспериментируя, упрощая, но ни на минуту не забывая о стиле и живописной стороне образа, который она так ярко представила себе. Она сказала, чтобы я не боялся «клинчей», и когда наступил момент страстно обнять ее, я поразился, как легко она очутилась в моих объятиях, как естественно и в то же время искусно отбросила платье, чтобы оно не потеряло своей линии и не затрудняло движений, как умело придала голове и рукам такое положение, чтобы нам обоим было удобно говорить, дышать и, по ходу действия, оторваться друг от друга. Кембл Галлен превосходно играл брата Лоренцо и тоже помогал мне в наших общих сценах. Он никогда раньше не играл Шекспира и теперь перевел всю свою роль на современный язык, выписал ее в маленькую книжечку, изучил в этом виде и только потом начал запоминать стихотворный текст — любопытный метод, использовать и придумать который мог только подлинный актер, по-настоящему требовательный к себе.

«Ромео и Джульетту» я знаю наизусть, играл Ромео в трех разных спектаклях и все же не решусь сказать, что хоть однажды был полностью удовлетворен своим исполнением. Я всегда совершенно точно знал, как надо играть эту роль, но я не обладаю ни той внешностью, ни той стремительностью, ни той мужественностью, без которых в ней нельзя добиться настоящего успеха, как бы хорошо актер ни читал стихи. Мой Ромео всегда был чересчур старательным; я люблю язык этой пьесы и слишком явно наслаждаюсь им. Мой крупный нос и вялость движений подчеркиваются костюмом и париком, как бы искусно ни был задуман их эскиз. Играя Ромео в первый раз, я представлял собой поистине курьезное зрелище. Меня нарядили в белое трико с подшитыми к нему подошвами вместо туфель. Из-за этого ноги мои выглядели огромными, а драться и бегать было крайне неудобно. Парик у меня был черный, как смоль, с пробором посередине, грим апельсинового цвета и камзол с очень низким вырезом, так что на фотографии, увековечившей меня в этой роли, я выгляжу чем-то средним между Рамзесом египетским и викторианской матроной.

В пьесе у Ромео всего три сцены с Джульеттой, и я думаю, что если они мне удались, то лишь благодаря помощи Гвен на репетициях и ее неизменной поддержке на спектаклях. Большинство других ролей было распределено неважно, а маленькие роли исполнялись просто плохо. Декорации Пола Шелвинга оказались невыразительными и кричащими, хотя проблема быстрой перестановки их была решена весьма удовлетворительно. Сама пьеса была поставлена без вымарок и отсебятин. За несколько дней до премьеры я окончательно потерял уверенность в себе. Наступило ужасное время. Костюмы, которые шились в костюмерной театра, не были готовы и наполовину. Они отвратительно пахли бронзовой краской, которой их щедро растрафаретили, и сидели прескверно. На славу удались только платья Гвен: она сидела в костюмерной и шила их сама в те немногие часы, какие могла урвать от репетиций. На генеральной репетиции она выглядела совершенно волшебно. На ней был венок, золотисто-рыжий парик с маленькими локонами, колбасками спускавшимися на шею, и платье с высокой боттичеллиевской талией и разлетающимися юбками. Каждый следующий наряд шел ей больше предыдущего.

На сцене еще царил хаос, и весь спектакль был настолько сырым, что Эйлиф был вынужден очистить театр от приглашенных и провести генеральную репетицию, опустив пожарный занавес,— обстоятельство, не прибавившее нам уверенности в себе, особенно когда обнаружилось, что в сцене бала Гвен и я не можем поцеловаться, так как булавки (мой костюм до сих пор держался на них) колют меня в наиболее чувствительные места.

Рецензии на спектакль были самые противоречивые, хотя все единодушно и вполне заслуженно превозносили Гвен. Э.-Б. Уокли чрезвычайно одобрительно отозвался обо мне в «Таймс», некоторые другие критики также отнеслись к моему исполнению благожелательно, но в целом я не имел большого успеха. Айвор Браун обозвал меня «манерным кривлякой». В одном еженедельнике была помещена рецензия, которую я навсегда сохранил в памяти. Она гласила: «Ниже талии мистер Гилгуд никуда не годится. У него самые невыразительные ноги, какие только можно себе представить... Смех у него — истерический, похожий на хихиканье и совершенно бессмысленный!»

Кое-кто, наоборот, находил, что я подаю надежды, хорошо читаю стихи и правильно понимаю образ. В общем, если учесть полную мою неопытность, я поражаюсь, что отделался так легко. Я слишком рано дерзнул играть Ромео в Лондоне, слишком рано даже для Кингз-кросс.

Тем, кому понравился наш спектакль «Ромео и Джульетта», он понравился всерьез. Хотя зал не всегда был полон, постановка вызвала значительный интерес, и группа наших верных поклонников вновь и вновь приходила смотреть ее.

Несколько раз нас приглашали на фешенебельные приемы. Одна богатая леди, жившая неподалеку от Лондона, пригласила нас сыграть сцену на балконе в воскресенье ночью у нее в саду. После ужина мы надели наши костюмы, и представление на открытом воздухе началось. Я перебежал через цветочную клумбу на свое место под окном, из которого выглядывала Гвен (парик ее в лунном свете казался совершенно оранжевым), и увидел, что мне придется рискнуть жизнью, взбираясь по очень хрупкому шпалернику, прежде чем я сумею прикоснуться к ее руке. В отчаянии я оглянулся вокруг, чтобы воззвать к луне, но понял, что с этой стороны дома она не видна. Наш диалог перемежался репликами хозяйки, бормотавшей с густым голландским акцентом: «О! Это так р-р-ро-мантично!», ерзаньем и шлепками остальных гостей, тщетно сражавшихся с комарами.

Однажды на утреннике я почувствовал себя скверно. Играть сцену на балконе всегда очень утомительно: нелегко управлять голосом, стоя в напряженной позе и задрав голову кверху. А в этот день она давалась мне особенно мучительно. Внезапно в середине монолога у меня потемнело в глазах. После долгой паузы занавес медленно опустился. Бедная Гвен осталась на балконе, а Ромео, скорчившись, лежал внизу. Зал аплодировал, видимо, полагая, что я упал в обморок от избытка чувств. Через несколько минут я пришел в себя и кое-как доиграл спектакль, но у меня началось воспаление легких, и я на две недели выбыл из строя. У меня было два дублера, однако ни тот, ни другой не были достаточно подготовлены (один из них, когда его вызвали на репетицию с Гвен, совершенно оглох от страха), и, чтобы спасти положение, Иен Суинли сыграл несколько спектаклей с текстом в руках. Затем целую неделю играл Эрнст Милтон, пока я, наконец, не поправился.