Переписка 1815-1825 - Александр Пушкин

Павел Катенин. Маия 9-го 1825. Кологрив.

168. А. Г. Родзянко и А. П. Керн — Пушкину. 10 мая 1825 г. Дубны.

[А. Г. Родзянко:]

Лубны 10-го маия. 1825-го года. пред глазами Анны Петровны.

Виноват, сто раз виноват перед тобою, любезный и дорогой мой Александр Сергеевич, не отвечая три месяца на твое неожиданное и приятнейшее письмо, излагать причины моего молчания и не нужно, и излишнее, лень моя главною тому причиною, и ты знаешь, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку. Но невзирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь в тупик в некоторых вещах и во-первых в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общею моей неодолимой лени, скромность моя и молчание в некоторых случаях могут быть [316] вместе обвинителями и защитниками ее; я тебе похвалюсь, что благодаря этой же лени я постояннее всех Амадисов и польских и русских, итак одна трудность перемены и переноски своей привязанности составляет мою добродетель, следовательно, говорит Анна Петровна, немного стоит добродетель ваша! А она соблюдает молчание. — [Керн: ] Молчание знак согласья. [Родзянко: ] и справедливо. Скажи пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня, за какие проказы? — за какие шалости? — но довольно, пора говорить о литтературе с тобою нашим Корифеем. — [Керн: ] Ей богу он ничего не хочет и не намерен вам сказать! насилу упросила! — Если б вы знали, чего мне это стоило! — [Родзянко: ] Самой безделки; придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать: пишите. [Керн: ] Да спросите, сколько раз повторить это должно было! — [Родзянко: ] Repetitia est mater studiorum. [317] — Зачем не во всем требуют уроков, а еще более повторений, жалуюсь тебе, как новому Оберону, отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на ее, нежели я со всем моим присутствием, письмо твое меня [318] гораздо боле поддерживает, нежели всё мое красноречие. [Керн: ] Je vous proteste qu'il n'est pas dans mes fers! [319] — [Родзянко: ] а чья вина? — вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем, снова пришло остывшее давно желание иметь законных детей, и я пропал, тогда можно было извиниться молодостию и неопытностию, а теперь чем? — ради бога, будь посредником! — [Керн: ] Ей богу я этих строк не читала! — [Родзянко: ] Но заставила их прочесть себе 10 раз. [Керн: ] Право не 10. - [Родзянко: ] а 9 — еще солгал. Пусть так, [320] тем то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительностию [светской] образованной женщины, она изобилует такими детскими хитростями — но прощай, люблю тебя и удивляюсь твоему гению, и восклицаю:

О, Пушкин, мот и расточительДаров поэзии святойИ молодежи удалойГиерофант и просветитель,Любезный женщинам творец,Певец [бр[одяг]] разбойников, Цыганов,Безумцев, рыцарей, Русланов, [321]Скажи, чего ты не певец.

Моя поэма Чупка скончалась на тех отрывках, что я тебе читал, а две новые сатиры пошлю в скорости напечатать.

Аркадий Родзянко.

[А. П. Керн:]

Вчера он был вдохновен мною! и написал — Сатиру — на меня. Если позволите, я вам ее сообщу.

Стихи на счет известного примирения Соч. Арк.[адий] Родз.[янко] сию минуту.

"Поверьте толки все [322] рассудкаБыла одна дурная шутка,Хвостов [в] лирических певцах;Вы не притворно рассердилисьСо мной нарочно согласились,И кто, кто? — я же в дураках.

—

И дельно; в век наш греховодныйЯ вздумал нравственность читать;И совершенство посеватьВ душе к небесному холодной;Что ж мне за все советы? — Ах!Жена, муж, оба с мировоюСмеются под нос надо мною:Прощайте, будьте в дураках!"

NB:

Эти стихи сочинены после благоразумнейших дружеских советов, и это было его желание, чтоб я их здесь переписала.

169. H. H. Раевский-сын — Пушкину. 10 мая 1835 г. Белогородка или Белая Церковь.

B. [323] le 10 de Mai.

Pardon, mon cher ami, si j'ai passé tant de temps sans vous écrire; mais les occupations de service, le manque de temps et de société qui puisse tirer mon esprit de son engourdissement m'ont empêché d'écrire une seule lettre depuis six mois. C'est pour vous le premier que je romps le silence. — Merci pour votre plan de tragédie. Que pourrais-je vous en dire? Ce n'est pas les conceptions brillantes qui vous manquent; mais la patience [de] dans l'exécution. Il vous sera donc donné d'ouvrir encore la carrière d'un théâtre national. — Quant à la patience, j'aurais voulu vous voir consulter les sources où Karamsine a puisé, aulieu de vous en tenir à son seul récit. N'oubliez pas que Schiller fit un cours d'astrologie avant d'écrire son Wallenstein. Je vous avoue ne pas trop comprendre pourquoi vous voulez n'employer que les vers blancs dans votre tragédie. Moi, je [concevrais] croirais au contraire que ce serait bien le cas de faire usage de toutes les richesses de nos nombreux rhythmes. Bien entendu en ne cherchant pas à les combiner ensemble, comme le Prince Chakovskoï, mais en ne vous restrégnant pas à suivre pour chaque scène, le rhythme adopté dans la première. — Que votre tragédie soit bonne ou mauvaise j'y prévois d'avance [deux] d'importants résultats pour notre littérature; vous donnerez de la vie à notre héxamètre qui jusqu'à présent est si lourd, si inanimé; vous prêterez au dialogue un mouvement qui le fera ressembler à une conversation et non pas à des phrases de vocabulaire comme jusqu'à présent; vous achèverez de populariser chez nous, ce langage simple et naturel que notre public est encore a ne pas comprendre, malgré les beaux modèles des Цыганы et des Разбойники. Vous achèverez de faire descendre la poésie de ses échasses. —

Le Père et la Mère de votre Comtesse Natalie de Kagoul sont ici depuis une semaine. Je leur ai lu en séance publique votre Онегин, ils en sont enchanté. Mais moi j'en ai fait une critique que j'ai gardé pour moi. Chakovskoï ne pourra pas en faire une [gran[de]] Octologie. — Votre fragment des Цыганы qui a paru dans la Полярная Звезда avec une suite que je ne connaissais pas, est peut-être le tableau le plus animé, du coloris le plus brillant que j'aye jamais lu dans aucune langue. Bravo, Bravissimo! Votre Кавказской Пленник qui n'est point un bon ouvrage a ouvert une carrière qui sera l'écueil de la médiocrité. — Je ne suis point un partisan de [po[ëmes]] longs poëmes; mais ces espèces de fragments démandent toute la richesse de la poésie; la forte conception d'un caractère et d'une situation. Войнаровски est un ouvrage en mosaïque composé de fragments de Byron et de Пушкин, rapportés ensemble sans beaucoup de réflexion. Je lui sais grâce pour la couleur locale. C'est un garçon d'esprit mais ce n'est point un poëte. Il y a plus de mérite dans les fragments de Наливайко. Il y a de la véritable sensibilité, de l'observation (j'allais dire de la connaissance du coeur humain), une intention heureuse et bien éxécutée, enfin un style pur et de la véritable poésie dans le Чернец, tant que Козлов parle d'après lui même; mais pourquoi a-t-il pris pour cadre une parodie du Giaour et finit-il par une longue paraphrase d'un passage de Marmion. Il a imité, et parfois très heuresement, voire narré rapide et les tours de phrase de Жуковский. Il doit savoir l'Anglais et avoir étudié Colleridge. —

Excuséz, mon cher ami, l'ennyeux de ma lettre, je vous écris par devoir et non d'abondance de coeur; je suis trop engourdi pour cela. Je vois a tous moments les [324] fautes de français et d'orthographe que je fais; sans avoir le courage de les corriger. Je n'écris pas par affaire d'amour propre; mais j'aurais voulu vous dire quelque chose de plus interressant. Imprimez donc plus vite vos Цыганы puisque vous ne voulez pas me les envoyer en manuscrit; écrivez moi de grace et faites mes compliments à votre frère que j'aime beaucoup, malgré que je n'ai fait que l'entrevoir. —

Je vous écrirai une autre fois plus en ordre sur votre tragédie. [325] [326]

170. К. Ф. Рылеев — Пушкину. 12 мая 1825 г. Петербург.

Дельвиг пересказал мне замечания твои о Думах и Войнаровском. Хочется поспорить, особливо о последнем, но удерживаюсь до поры: жду мнения твоего на письме и жду с нетерпением. Ты ни слова не говоришь о Исповеди Наливайки, а я ею гораздо более доволен, нежели Смертью Чигиринского старосты, которая так тебе понравилась. В Исповеди мысли, чувства, истины, словом гораздо более дельного, чем в описании удальства Наливайки, хотя наоборот в удальстве более дела. Ты прав, опасаясь, что Звездочка отнимет у меня много времени. Петербург тошен для меня; он студит вдохновение; душа рвется в степи; там ей просторнее, там только могу я сделать что-либо достойное века нашего, но как бы на зло железные обстоятельства приковывают меня к Петербургу. Ты обещаешь также поспорить с Бестужевым за обозрение, обещал прислать свое опровержение на Байрона и Бовля — и верно всё это отложишь в длинный ящик. Слышал от Дельвига и о следующих песнях Онегина, но по изустным рассказам судить не могу. Как велик Байрон в следующих песнях Дон-Жуана! Сколько поразительных идей, какие чувства, какие краски. Тут Байрон вознесся до невероятной степени: он стал тут и выше пороков и выше добродетелей. Пушкин, ты приобрел уже в России пальму первенства: один Державин только еще борется с тобою, но еще два, много три года усилий, и ты опередишь его: тебя ждет завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета не подражай ему. Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным. Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование. Прощай, чудотворец.

Рылеев.

Маия 12 дня 1825.

Бестужев еще в Москве.

Адрес: Александру Сергеевичу Пушкину etc. etc. etc. [327] Ко мне адрес: в доме Американской Компании, у Синего моста.

171. Л. С. Пушкину. Первая половина мая 1825 г. Михайловское.

Жив, жив Курилка!Как! жив еще Курилка журналист?— Живёхонек! всё также сух и скученИ груб, и глуп, и завистью размучен,Всё тискает в свой непотребный листИ старый вздор и вздорную новинку.— Фу! надоел Курилка журналист!Как загасить вонючую лучинку?Как уморить Курилку моего?Дай мне совет. — Да… плюнуть на него.

-