Удовольствие во всю длину - Марат Ринатович Басыров

то есть умел все, но понемногу. Он здорово помог, когда нас кинули с ремонтом. Я был ему подмастерьем, и вдвоем мы начали и закончили капитальный ремонт. Все бы ничего, но двери стояли в рамах косо, как возвратившиеся домой пьяные гуляки. И Марат вызвался помочь. Как художник перед мольбертом, он пару раз то отходил от двери, то подходил к ней, щурил глаз и кивал головой. Потом быстро приставлял отвес, делал пометки, что-то подбивал, в конце заливал проемы монтажной пеной – и дверь стояла ровно, как швейцарский гвардеец на карауле. Пока Марат выправлял одну дверь, Алехин занимался другой. Так все двери и выставили по уровню.

Одна из наших последних встреч тоже была связана с оказанной мне Маратом услугой. Я уже жил к тому времени в коммуналке, и чертов смеситель в душевой приказал долго жить. Позвонил Басырову проконсультироваться относительно покупки нового, на что он ответил, что не надо ничего покупать, есть у него в наличии новый немецкий смеситель, и вообще давно не виделись, вот заодно и увидимся, и смеситель установим. Приехал и сходу приступил к починке. Рано состарившийся мальчик, он сидел на детском деревянном стульчике и ковырялся в смесителе. Мы говорили тогда о трудностях, возникающих в работе над рассказом, которые при этом никак не отягощают работу над повестью. Марат что-то откручивал, прикручивал, дул в трубки, я стоял рядом на подхвате у мастера; говорили мы оба, но работал и говорил он один. И вдруг Марат поднял голову. Лицо его было бледно-зеленым, на лбу выступила испарина. «Что-то мне нехорошо, Валер», – выдохнул он. Я побежал за водой, кликнул сестру Наташу, у нее, помнится, были капли валокордина. Марат выпил лекарство, немного посидел, отдышался. Я предложил ему прилечь, но он наотрез отказался. «Так часто, ерунда. Старость, хуле, хаха». Через десять минут он был уже в тонусе. Прикрутил смеситель, мы пообедали и пошли гулять.

Разок и мне пришлось помочь Марату с ремонтом, но не дверей и не смесителя, а его самого. Летом 2012-го (я жил тогда с девушкой в Девяткино в новом панельном доме на одиннадцатом этаже) Марат позвонил и пожаловался на боль в ребрах. Договорились о встрече. Стояла какая-то чудовищная жара при полном штиле, и даже за городом – а Девяткино – это уже Ленобласть – было не продохнуть. Все окна и балконные двери были распахнуты, я бесцельно бродил по квартире в одних шортах, вздыхал и потел, как бодибилдер на просушке. В таком виде и встретил Марата.

– Здорово, Кабанелло! – воскликнул он. – Можно я буду так тебя называть за неистребимое здоровье и такой же оптимизм?

Господи, я выглядел как заморенный зверь, как грустный цирковой бегемот, какой уж тут оптимизм. Марат, напротив, был бодр и весел. Он был в очередной завязке, не курил и, если не считать прострелов в ребрах, чувствовал себя превосходно. Басыров был в джинсах и футболке, на которой не проступало ни единого потного пятнышка. Каково же было мое изумление, когда Марат разделся и залег на массажный стол, предоставив мне абсолютно сухую спину – бронзовую мальчишескую спину легкоатлета с хорошо очерченной мускулатурой.

– Слушай, ты совсем не вспотел! Ты и вправду ящерица!

– Да нет, – Марат засмеялся. – Просто я уже умер, хаха.

Марата беспокоила межреберная невралгия. Одного сеанса оказалось достаточно, чтобы все прошло. После массажа мы сидели на кухне, пили зеленый чай и любовались видом из широченного распахнутого окна (точно такого же окна, как на последней больничной фотографии, сделанной Маратом): звенящее синее небо, частные домишки в окружении деревьев и кустов, словно разбросанные по траве сухари, смешанный, переходящий в огромное поле с вышками электропередач, лесок и уже на горизонте – уродливый бастион жилого комплекса на Гражданке. Сейчас там понастроили какие-то огромные муравейники на тысячи квартир в каждом, а тогда вид был вполне себе пасторальный.

Не могу вспомнить последнюю встречу с Маратом. Возможно, это было в «Столовой № 1» у метро Маяковская, в компании Алехина, Рябова, Сперанского. Не помню, пил тогда Марат алкоголь или нет. Помню, что он периодически трепал меня по плечу и тянул: «Вале-е-ерка!», а после смеялся хулиганистым озорным смехом.

А потом Марат умер.

Выпрыгнул из мира, в котором он, сидя на периферии вселенной, точно гончар с комком глины в руках, ваял свои впечатления: впечатления с толикой горечи, впечатления одинокого человека, вопрошающего Господа о своем предназначении и смысле всего сущего. Сырой мякиш жизни, который он разминал и исследовал тонкими, приноровленными к любой работе – от рытья канав до набора своих стихотворений на компьютере – пальцами. Маленький человек, вооруженный образом красоты и гармонии, постигающий большой и странный мир, красивый и уродливый одновременно, цельный и распадающийся на части, жестокий и милосердный, дарящий любимых женщин и слабое сердце, цветущую весну и жуткое похмелье.

Когда взглянул на лежащего в гробу в больничном морге Марата, то не узнал. Желтая скуластая маска в морщинах, белый выпуклый рот, нереальные, огромные, чужие уши. Тело без духа-образа, как в том его сравнении. Ненастоящее тело, другое, не его. Это был не Марат Басыров, большой русский писатель в теле рано состарившегося мальчика, а какая-то фикция и подмена. От этого понимания стало немного не по себе, но и легче. На кладбище, пока могильщики выправляли могилу, отец Марата подошел к гробу, склонился над ним и поцеловал сына в лоб. «Мальчик мой», – произнес он глухим голосом, и я, тоже отец сына, не сумев сдержать себя, заплакал. Могильщики (на их спецовках красовался логотип похоронного бюро «Виолин») работали в три силы, будто боролись с могилой. В яме было много воды, пласты глинозема то и дело отваливались с боков и плюхались на дно. Работники едва успевали вычерпывать воду и ровнять края. Женя Алехин – который был Марату учеником и учителем, другом и сыном, напарником и подмастерьем, издателем и редактором; Женя, который взял на себя организацию похорон и поминок; Женя, который, пока не вострубит труба, ноет и путается в своих соплях, а в час икс быстро собирается и решительно действует, – стоял все это время с огромным снопом цветов в побелевших от напряжения руках и отрешенно глядел в могилу. Я подошел помочь, протянул руки, и Алехин передал мне цветы, бережно и неспешно, как передают отцам новорожденных при выписке из роддома.

Когда стали опускать на полотенцах гроб – простенький, обитый красной тканью ящик, – послышался треск ткани, и уж совсем невыносимым был звук падающих на хрупкую крышку тяжелых пластов напитанной влагой глины. Работники быстро засыпали могилу, утрамбовали, оформили холмик, притащили и установили на