Повседневная жизнь Голландии во времена Рембрандта - Поль Зюмтор

Одним летним утром 1656 года крестьянами из Воршотена была найдена зарезанной в собственной постели молодая женщина; муж даже не думал отпираться. Уже на следующий день он был отпущен — право было на его стороне. Подобное законодательство не менее, чем структура голландской семьи, превращало супружескую измену в редчайшее явление — за исключением портовых городов, где проживали жены моряков. Мужчина мог позволить себе связь только с незамужней. Но и тогда, если сам он был женат, это приключение подвергало его подругу определенному риску. Попавшись за «любовным разговором», мужчина платил крупный штраф, а его партнершу отправляли в исправительный дом. Применение этого закона давало почву для шантажа. Полицейские договаривались с проститутками, обеспечивая им пристанище и защиту, взамен те должны были заманить какого-нибудь толстосума, из которого вытягивали штраф, а девица при этом получала свою долю.

Немало любовных похождений попадало в поле зрения полиции. Теолог Пино, сообщая Ривэ о дебатах на синоде 1645 года, упомянул: «Привели церковного служку за порочную связь с вдовой из епархии, хотя у него была жена, но то, что она может сама наставить ему рога, его ничуть не беспокоило. Говорят, она не может отплатить ему тем же. Я не знаю, что он может делать с двумя женщинами, поскольку много его коллег испытывают множество огорчений и от одной».{87}

Гросслей передает красноречивый, при всей его лаконичности, разговор:

— Добрый день, сосед.

— Тебе того же, сосед.

— Не знаю, можно ли без чинов.

— Валяй, будь как дома.

— Говорят, сосед, твоя служанка в тягости.

— Что мне до того?

— Но, сосед, поговаривают, что от тебя.

— Что тебе до того?

Затем действующие лица вежливо прощаются, сняв шляпы, и расстаются.{88}

На десятый месяц после ярмарки в местечке, где она проходила, наблюдался взрыв рождаемости от случайных связей. Во время своего пребывания в Амстердаме Декарт прижил со своей служанкой дочь Франсину, которую затем воспитывал. Николас Хейнсий соблазнил обещанием жениться одну молодую особу, которая родила от него двух детей. Привлеченный любовницей к суду, он проиграл процесс. Церковь заставляла повитух давать клятву сообщать в совет о незаконных родах. Но значительное число внебрачных детей матери попросту оставляли в общественных местах, когда никого не было поблизости. Это считалось преступлением, которое наказывалось позорным столбом. В большинстве случаев мать найти не удавалось, и младенец отправлялся в сиротский приют.

Во время чайного бума гулящие девицы из городских трущоб отдавались матросам с восточных рейсов за щепотку чая. В портовых городах с разношерстным населением из профессиональных бродяг процветала проституция. В Амстердаме этим промыслом занимались целые улицы, прилегавшие к причалам. Шлюхи посещали окрестные таверны, особенно те, где была музыка, и, подцепив клиента, уводили его к себе, чтобы репутация заведения оставалась выше всех подозрений. Около 1670 года в Гааге проститутки приставали к прохожим в Лесе среди бела дня. К 1680 году в Амстердаме появились дома терпимости, где имелся целый штат девиц легкого поведения. У каждой была своя комната; клиент попадал в коридор, в который выходили двери покоев с портретами насельниц. Сделав выбор и заплатив, он входил. Похоже, часто художник оказывался льстивым подхалимом.{89} Этот разврат был скрыт от посторонних глаз. Городская проституция была в известном смысле организована — сержанты полиции обладали правом держать бордели в определенных кварталах города.

Закон предусматривал наказания за насилие и гомосексуализм. Что касается последнего, то здесь опускалась целомудренная шторка. По-видимому, это явление наблюдалось прежде всего среди моряков и неумолимо преследовалось. Виновного зашивали в мешок и бросали за борт или приговаривали к пожизненному заключению.

Глава XII

Женщина у семейного очага

По Ветхому Завету женщина — раба мужчины. Мужчина же должен уважать свою супругу, которая, в муках рожая детей, принимает на свои плечи основное бремя домашнего хозяйства. Останется ли супруга красивой и милой, его не волновало. Мужчина хотел, чтобы она была крепкой, разумной, тихой, обязательной, плодовитой, верной, детолюбивой, хозяйственной и способной противостоять жизненным трудностям. Господствовавшая строгость нравов происходила от глубинной тенденции национального характера, хотя, если верить «распутнику» Хоофту, на деле молодым людям приходилось мириться с большей свободой своих супруг. Еще Эразм в своей сатире указывал на духовное главенство женщины в нидерландской семье. Это главенство оправдывалось ее трудолюбием и старательностью; ему же способствовала и определенная вялость мужчин. Женское господство легко выливалось в тиранию…

Кальвинизм привнес в эту древнюю традицию некий патетический нюанс. При церемонии бракосочетания проповедник теперь читал женщине наставления, напоминая о необходимости самых смиренных достоинств и предупреждая, что она произведет на свет «детей страха». Этот морализм выражался иногда довольно грубо. Любимый поэт мелкой голландской буржуазии Якоб Катс говорил о совместной жизни почти как о скотоводческой ферме. Такой стиль жизни женщины, возможно, повлиял на сам тип нидерландки. Девушки производили на иностранцев впечатление здоровой красоты — высокие, светловолосые, свежие и аппетитные. Существовали и местные нюансы. Идеалом стало бы сочетание «амстердамского личика, делфтской походки, лейденской осанки, гаудского голоска, дордрехтской талии, гарлемского румянца».{90} Девушки из Дордрехта считались особенно красивыми. Но замужество везде оставляло одни и те же следы — расплывались талия и лицо, накапливался жир. «Многие женщины, особенно селянки, — пишет Грослей,{91} — отличаются шириной спины и зада, неграциозной походкой и досадной небрежностью к бюсту». Потеряв свежесть, они превращались в бесформенных обрюзгших матрон, чей характер не отличался порой от внешнего облика.

Малоподвижная жизнь нидерландских женщин давала повод обвинить их (совершенно несправедливо) в лености — пять-шесть часов в день жена буржуа просиживала дома, положив ноги на грелку. Она совершала лишь небольшие вылазки в церковь, опустив глаза долу и сжимая под мышкой Библию в бархатном переплете и окованными серебром углами. Мало-помалу она начинала выбираться за город, одна, без провожатых и «без скандала и неприятностей», что с удивлением отмечали французы, так священна была замужняя женщина в глазах нидерландцев.{92}

Хозяйка дома, независимо от социального положения, почитала выполнение своих обязанностей как высшую добродетель. Только женщины, имевшие служанок, тратили время, которое можно употребить на благоустройство дома, на болтовню с соседками.

«Ах! Какие заботы могут сравниться с женскими? Дети путаются у нее под ногами; гвалт стоит с утра до ночи. Мыть, скрести, чистить; покупки, уборка, стирка — кошмар, пытка, которая превращает жизнь в ад».{93}

Если не в ад, то по крайней мере в унылую череду скучных обязанностей. «Не эта ли монотонность, — вопрошает Темпл, — есть причина отсутствия воображения и, как следствие, их хваленого целомудрия?»{94}

Лишь немногочисленная женская элита (численность которой, правда, на протяжении века существенно увеличилась) из среды дворянства и крупной буржуазии стремилась быть элегантной, хотя бы на людях. И совсем уж крохотная группка одаренных дам соперничала со своими друзьями и супругами в науках и искусствах. Хейгенс переписывался со многими из этих ученых в юбке, которые приобщились к французской «прециозности». В 1647 году он посвятил свой труд «Pathodia sacra et profana» Утриции Оле, жене кавалера Сванна.

Музыка составляла для этих интеллектуалок настоящую страсть. Франсиска Дюарт, по прозвищу «французский соловей», снискала в этой среде заслуженную славу. Сюзанна Ван Баерле, Мария Пельт, Анна Енгельс удостоились похвал Хейгенса, Хофта и Вондела. Мария Тессельшад Висшер была душой литературных и музыкальных кругов Амстердама. Анна Мария Шуурман из Утрехта, художница, миниатюрист, гравер, знаток восточных языков, «десятая Муза», вошла под именем Статиры в «Справочник прециозниц» Сомеза. Закрыв лицо вуалью, она посещала университетские лекции и диспуты. Придя с визитом, Декарт застал ее за чтением Библии на еврейском и с деланным удивлением спросил, как это столь одаренная особа может убивать время на «столь бесполезное занятие». Это замечание глубоко задело Анну Марию, которая записала в своем дневнике: «Господь изгнал из моего сердца этого пошлого человека…»{95} Но Анна Мария Шуурман и ей подобные оставались редчайшими исключениями, о существовании которых подавляющее большинство нидерландцев «золотого века» даже не слышали. Зато немало женщин, оставшихся одинокими по причине смерти или затянувшегося отсутствия мужей, управляли торговыми домами с неменьшими умением и успехом, чем мужчины.