Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я совсем не уверена, что выйду замуж, Никола, — серьезно сказала она. — Это такой сложный вопрос. Подумайте, это ведь на всю жизнь!
Ее серьезность меня позабавила.
— Коли тебя охватывает любовь, то уж не знаешь, сложный это вопрос или нет. Живешь, как живется, и целиком отдаешься счастью.
Она живо повернулась ко мне.
— Откуда вам это известно? — спросила она.
— Анна, скоро мне стукнет тридцать, и, по-моему, я могу опереться на кое-какой опыт, — со смехом ответил я, желая и дальше придерживаться шутливого тона.
— А как вы считаете, можно ли полюбить человека, которого… которого презираешь? Такого, который… ну скажем, погряз во лжи?
Я не смог скрыть своего изумления.
— Уж не случилось ли вам полюбить такого?
Я колебался в выборе слов, я старался понять и думал о том, сколь часто доводится нам жить рядом с людьми, в душу которых мы так до конца и не в силах проникнуть. Но Анна ответила одним из своих пугающе-нетерпеливых жестов: правую руку вверх и тотчас же с маху вниз.
— Вы глупец, Никола! Кто говорит обо мне? Я просто пытаюсь понять, что к чему. Ответьте на мой вопрос.
— Но, Анна, что я могу ответить? Мне кажется, да, такие вещи бывают. Тому нам дает примеры история. Мы не являем собой образцов добродетели.
Я спотыкался на каждой фразе, спрашивая себя, к чему она клонит, кого имеет в виду.
Остановившись, она на меня посмотрела. Я чувствовал, что она глубоко взволнована и — я мог бы в этом поклясться — на грани слез.
— Значит, — сказала она, — жизнь безобразна и отвратительна, в ней нет ничего прекрасного, а эта потребность любить…
Она не стала дальше развивать свою мысль, скорее всего потому, что голос выдавал ее возбуждение, ее отчаяние. На всякий случай я прошептал:
— Не надо…
— Хватит, — сказала она. — Ни слова больше…
Я был пристыжен, как ребенок, которому сделали выговор. Мы подходили к дому Букаров, но остановились в двух-трех шагах от крыльца, и Анна сказала уже совершенно обыденным тоном:
— Вот вы и расширили ваше поместье!
— Да, — с облегчением ответил я, так как в этом предмете я чувствовал себя гораздо уверенней. — Я еще с самого своего приезда мечтал купить землю и хоть что-нибудь путное сделать здесь в свою очередь.
— Мне надо что-то у вас спросить, Никола. Если имеешь счет в банке, можно испытывать денежные затруднения?
— Это зависит, понятно, от сделок, которые заключаешь. Если, к примеру, имеешь поместье, то оно требует крупных расходов. Наличных денег может и не хватить на оплату большого долга.
Я очень важно давал эти детские объяснения. Мое любопытство смешивалось с умилением.
— А вот когда вы помещаете деньги в банк, Никола, посылают ли вам примерно такое письмо: имеем честь сообщить, что теперь у вас на счету такая-то сумма?..
Я улыбнулся, подумав, что зря я воспринимал эту забавную нервную девочку столь трагически. Фантазия уносит ее даже дальше, чем она, вероятно, сама того хочет.
— Конечно, — ответил я, — особенно, если сам позаботишься написать директору банка: милостивый государь, чрезвычайно буду вам благодарен, если вы изволите сообщить, мне…
Я говорил напыщенным тоном, чтобы ее позабавить и развеселить, но она осталась серьезной.
— А если имеешь в банке пятьдесят тысяч пиастров, Никола, разве… разве можно испытывать денежные затруднения?
Я засмеялся.
— Это не исключается. Однако, имея пятьдесят тысяч пиастров, всегда уж как-нибудь выкрутишься.
Госпожа Букар-мать, высунувшись из окна гостиной, окликнула нас:
— Что у вас там за заговор, детки?
— Мы идем, бабушка, — крикнула Анна. И пробормотала сквозь зубы: — Мерзавка!
Мне показалось, что я не расслышал.
— Что вы сказали, Анна?
Мы поднялись на крыльцо.
— Я сказала: мерзавка!
— Анна!
Она повернулась ко мне, глаза ее так и сверкали холодной яростью.
— Что? Еще одно слово, которое неприлично произносить, так, что ли?
Она прошла впереди меня до двери гостиной, но не переступила порога.
— Оставляю тебе твоего Никола, бабушка, — сладеньким голоском пропела она.
Я был совершенно обескуражен, и мне потребовалось все мое самообладание, чтобы с должной почтительностью поздороваться с госпожой Букар.
— Я скучала о вас, — сказала старая дама, — и просила девочек доложить вам об этом. По-моему, давно у нас не было случая спокойненько поболтать вдвоем.
Пригласив меня сесть, она острым взглядом уставилась мне в лицо и отодвинула столик, где стояла утыканная булавками деревянная рама для плетения кружева на коклюшках. Челночки лежали по обе стороны рамы, связанные с кружевом нитями, которые достаточно было сплести в определенном порядке, чтоб получить рисунок несравненной легкости и изящества.
— Немало перемен, не правда ли, с тех пор, как мы с вами виделись? — продолжала госпожа Букар.
Я улыбнулся.
— А вы для чего меня вызвали? Чтоб поздравить или же отчитать?
— Мне не подобает ни поздравлять, ни отчитывать вас, — сказала она.
— Пока что меня никто открыто не порицал за то, что я купил земли, но в разговорах об этом я, кажется мне, улавливаю какие-то недоговаривания и намеки. Вы не поверите, госпожа Букар, — добавил я, — до чего это все стесняет и даже сердит меня, чтобы уж быть до конца откровенным.
— Будь мы всегда откровенны, — сказала старая дама, крутя свои кольца на безымянном пальце, — мы оказали бы своим ближним большую услугу. Но мы не можем, не смеем, несмотря на всю нашу привязанность. А кроме того, мы себе говорим, что все образуется, что мы никудышные судьи или, вернее, что наш приговор может быть искажен случайными совпадениями…
Она подняла голову.
— Моя тарабарщина удивляет вас, Никола?
— Нет, — ответил я, — просто пытаюсь понять. Никак не привыкну к тому, что любой мой поступок приобретает такое большое значение. Неужто люди и
