Из круга женского: Стихотворения, эссе - Аделаида Герцык

«И так горевать о маленьком чужом мальчике!» — восклицает Рита.

В конце драмы настроение становится более элегичным, торжественным и важным; измученные всем пережитым, они решают попытаться служить беднякам и заботиться о чужих детях, устремив при этом духовные взоры кверху, к «великому безмолвному небу». Но мы знаем, что еще долго со дна фиорда их будет преследовать днем и ночью взгляд «широко раскрытых детских глаз…»

Вот перед нами шумная социальная драма с уверенным и сильным действием, с бурными народными сходками, с барабанным боем, с редактором газеты и продажной печатью, со свистом и ревом негодующей толпы. В ней среди всех волнующихся действующих лиц мелькают два детских личика — двух школьников, сыновей героя драмы. Они мало действуют и говорят, порой совершенно исчезая за взрослыми, и остаются в конце жертвами той бури, которая разразилась между их отцом и всем обществом; но и те немногие черты, которыми они обрисованы, заставляют нас сочувственно следить за ними. Знакомясь с душевным складом д-ра Штокмана, этого бескорыстнейшего борца за правду, беспечно-самоотверженного идеалиста, чуждого всякого личного интереса, мы начинаем понимать и жизнь его детей. Сначала он является перед нами добродушным семьянином, наивно и доверчиво относящимся к окружающим; когда же ему приходится столкнуться с трусливым эгоизмом, подкупностью и лживостью своих сограждан, в нем пробуждается лев, он громит речами, неутомимо, упрямо добиваясь правды; он, не задумываясь, выступает один против всех, зная, что это лишит его заработка и всех средств к существованию. Он остается непреклонным и тогда, когда жена напоминает ему о детях и о том, что им грозит в будущем. «Я хочу сохранить право смотреть моим детям прямо в глаза!» — решительно заявляет он. Мальчики еще малы, чтобы понимать то, что перед ними происходит. Они полны детской наивности и неведения и мечтают стать в будущем викингами, чтобы иметь право делать все, что захочется, и не зависеть ни от кого. Добродетельная, заботливая г-жа Штокман педантично следит за их словами и поступками, устраняя от них все двусмысленное. Но наступает минута, когда и она забывает свою осторожность и, руководимая любовью к мужу и сознанием его правоты, возмущенная, что весь город восстал против одного человека, решительно восклицает: «Ну, так я им покажу, что и старая баба может хоть раз в жизни выказать мужество! Отныне я заодно с тобой, Томас, — не падай духом! Я велю и нашим мальчикам идти за тобой!..»

В этой суровой, честной атмосфере, где общее благо, истина и справедливость заставляют отказываться от личного благополучия, где убежденный революционер выглядывает ежеминутно из-за мирного семьянина, растут оба мальчика, и хотя и не принимают еще сознательного участия в жизни, но и над ними тяготеет уже участь, избранная их отцом. Присутствуя с матерью на народной сходке, где он говорит речь и где оскорбленная толпа заглушает его слова негодующими возгласами и свистом, они с остервенением набрасываются на шумящих школьников и вступают с ними в драку. Учитель советует им на время прекратить посещение школы, и они гордо и с сознанием своей правоты возвращаются домой.

Д-р Штокман. Отлично! Я сам буду учить вас, но не той чепухе, что в училище…

Мальчики. Ура!

Д-р Штокман. Я хочу сделать из вас свободных, благородных людей. И школу мы устроим в том зале, где они объявили меня врагом народа…

Мартин. А что мы будем делать, папа, когда мы станем свободными и благородными людьми?

Д-р Штокман. Тогда, мои мальчики, вы прогоните хищников далеко на запад.

Ибсен любит одиноких свободных людей и охотно готовит и воспитывает и детей к этому поприщу; в них уже с раннего возраста живет мрачная решимость «стоять одиноко на арене жизни», готовность бороться с неправдой и бесстрашно выступать против толпы. Многие его герои отмечены этой отчужденностью, стремлением освободиться от условностей жизни и стать в стороне независимым и свободным, но несомненно, что из них всех — возьмем ли мы туманный титанический образ Брандта, мрачного, покинутого Габриэля Боркмана, суеверно тревожного героя Росмерсгольма — нам ближе и понятнее всех честный, энергичный «враг народа» с его самоотверженной, преданной семьей. Заметим мимоходом, что многие не могут простить Ибсену прозаической, не художественной завязки этой драмы (заражение миазмами водопроводных труб города), отсутствие поэтического элемента в ней, неправдоподобность некоторых поступков героя. Читатель не хочет понять, что здесь, как и во многих других его произведениях, следует искать поэзию в самой искренности и силе замысла, в речах и мыслях героя, составляющих суть драмы, и что когда идея автора прорвется бурным потоком, она сорвет и унесет в своем могучем течении всю случайную внешнюю оболочку…

Изумительной тонкости и глубины достигает Ибсен в воспроизведении девочек-подростков в том нежном, изменчивом возрасте, когда в их душах все еще так смутно, когда из-за ребенка начинает выглядывать женщина с ее запросами и тревогой, а серьезная вдумчивость по-прежнему сменяется детской беспечностью, когда надо бережно и чутко подступать к молодому существу, зная, что неосторожным прикосновением можно смять полуразвернувшуюся душу. Эту распускающуюся, трепещущую юность мы чувствуем в Гильде Вангель, этом прелестном подростке из «Женщины с моря».

Дикой свежестью, кипучей жизнью веет на нас от этой умной, порывистой девочки с ее ребяческими выходками, молодым задором и впечатлительным, любящим, требующим любви сердцем. Самые условия жизни и обстановка, окружавшая ее с детства, способствовали развитию этих черт. Ранняя смерть матери, тихая жизнь в маленьком приморском городке между слабым, любящим отцом, предоставлявшим ей полную свободу, и кроткой, замкнутой в себе сестрой Болеттой; суровая северная природа, огромный запущенный сад, в котором Гильда предается своим мечтам, все это способствовало развитию самостоятельного, фантастически настроенного ума в этой своеобразной, сумасбродной головке. С чутким любопытством приглядывается она к жизни: все новое, непонятное влечет ее к себе. Многое, что происходило прежде незаметным, начинает приковывать внимание, взор сознательнее останавливается на людях и их отношениях, и эти отношения тревожат и волнуют юную душу, полную удивления и радости перед пробуждающимися в ней новыми чувствами. Это то время, которое заставляло Наташу Ростову просиживать целые часы на окне отрадненского дома и со слезами волнения и восторженной радости вглядываться и вслушиваться в благовонную ночь. «Так бы подхватила себя под коленки — туже, как можно туже… и полетела бы!..»

С любопытством присматривается Гильда ко всем лицам, с которыми сталкивает ее жизнь. Она наблюдает за учителем сестры Болетты, бывающим у них в доме; молодой чахоточный скульптор Лингстранд тоже занимает ее воображение, и она то беседует с ним покровительственно, с серьезностью взрослой женщины, то неожиданно впадает снова в детский тон. Ее отец, доктор Вангель, нашел болезнь Лингстранда неизлечимой; ей жаль его, но бьющая через край жизнерадостность берет подчас верх над состраданием. Легко и быстро взбирается Гильда на вершину горы, заставляя бедного юношу следовать за собой, и с любопытством наблюдает, как он, задыхаясь, с трудом поднимается в гору.

Она забрасывает его вопросами, не дав ему передохнуть, настойчиво заводит речь о его болезни и слабости, и тут же утешает его уверением, что когда он поедет лечиться на юг, то вернется совершенно здоровым. Когда Болетта начинает упрекать легкомысленную сестру за такие разговоры, Гильда задумывается и сознается, что она так «возится» с ним только ради его болезни. И не то, чтоб ей жаль было его! «Но это так занимательно!..Смотреть на него и слушать, что это не опасно… И говорить, что он поедет за границу, и что он будет скульптором… Он всему этому верит и так страшно радуется… А ведь ничего этого не будет никогда!.. Он не проживет долго… Ах, как интересно думать об этом!» «Да, именно, я считаю это, — упрямо подтверждает Гильда в ответ на возражения Болетты, — я позволяю себе это!..»

Болетта. Гильда, ты злая девочка!

Гильда. И хочу быть злой! Нарочно!

Эти неожиданные скачки мысли, переходы от жалости к упрямству и шаловливой, своевольной выходке, эта изменчивая, вечно вибрирующая впечатлительность составляют сущность души Гильды.

Приведем ее разговор с тем же Лингстрандом, состоявшийся несколько позднее, когда между ними уже завязались дружеские, доверчивые отношения. Гуляя с ним по саду и наблюдая за идущей впереди Болеттой с ее учителем, Гильда делится с ним впечатлением.

Гильда. Я почти уверена, что он делает ей предложение.