Хата за околицей - Юзеф Крашевский

Пытливый ум дитяти во всем находил пищу. Оно насквозь видит, кажется, предметы и без сторонней помощи легко приобретает познания, в душе загорается искра поэзии, сердце воспламеняется любовью к жизни, ум согревается живительным дыханием веры.

Но вот наступило время осеннее, с бурями, слякотью и холодом, пришлось запереться в избе, — и то детский ум не остается без действия: девочка лепечет, и матери становится веселее, слушая ее простую болтовню, и мать начинает поучительный рассказ и наставляет дочь в науке жизни, вынесенной из горького опыта. Правда, это случалось редко и мало приносило пользы. В каждом слове Мотруны слышалось воспоминание о прошлом, голос, прерываемый вздохами, стонами, жалобами, иногда проклятиями, звучал как разбитый колокол, и в душе невинного дитяти зародилось понятие о неведомом зле, сокрушившем силы матери. Разлад матери с прекрасным, обольстительным миром сильнее и сильнее занимал девочку. В стонах матери она впервые узнала страдание, болезнь, которых не замечала ни в одном из тех вечно поющих, веселых созданий, которые она так прилежно и долго изучала, но не могла она дойти до причины этой безответной грусти.

Неопытная девушка имела такое превратное, детское понятие о жизни, что самый положительный человек, выслушав ее исповедь, ее светлые надежды, готов был бы умилиться. Будто жертва, увенчанная цветами, шла она навстречу грозной судьбе, не видя ни бед, ни страданий, безмолвно и холодно ожидавших ее впереди.

И жила Маруся теми беспечными наслаждениями, которыми Бог позлащает рассвет нашей жизни, а Мотруна между тем с каждым часом старела и быстро приближалась к могиле: она доживала свой век, смерть стояла за ее плечами, страшнее смерти для Мотруны была мысль о том, что станется с беспомощным слабым ребенком среди холодных, бесчувственных людей, эта мысль повергла ее в глубокую, немую печаль. Ей хотелось пожить еще, пожить для того, чтобы под ее надзором выросло, поумнело, окрепло ее единственное детище, надежда долго не покидала нежную мать, но природа брала свое: она уж не могла носить ведер, едва-едва передвигала ноги, — и последняя звезда надежды скрылась за черную тучу…

Больная упала на жесткую постель и зарыдала, Маруся и не подозревала причины этих слез, воображая мать дряхлой старухой, она приписала ее болезнь и слабость летам и начала думать, как бы вступить в должность хозяйки дома.

— Не беспокойся, мамонька, — произнесла девочка, — я уже выросла и могу работать за тебя… отдохни на старости лет. Я могу и воду, и дрова носить, правда, когда ведра полны, так сгибаюсь немного, а дров хоть какую вязанку, как перышко, заброшу на плечи.

Наивный лепет девочки еще больнее сжал истерзанное сердце, и мать, прижав дочку, проговорила:

— Голубушка моя, сокровище мое! Охоты-то у тебя много, да силенки мало. Где ж тебе воду и дрова носить?

Маруся покачала головкой.

— Слушай, мамонька, а помнишь, ты, бывало, говорила, если захочешь сделать, непременно сделаешь.

— Только в сказке так говорится, Маруся.

— Что ж такое сказка?

— Да ничего! Выдумка, правды в сказке мало. Может быть, когда-нибудь и было то, что в ней говорится, да не теперь, теперь уж не то, а люди хуже стали.

— И полно, мамонька, будто все такие? Ну, а если попадется какой злой человек, так что ж он сделает? Добро защищает доброго, зла он не боится.

— Так! Так!

Она хотела было спросить Марусю, что бы она делала, если б лишилась матери? Но у Мотруны язык не поворотился, она боялась опечалить, испугать дитя. А Маруся уже тешилась мыслью, что теперь будет хозяйкой дома и опорой для слабой матери. У девочки разыгрались мечты. Долго не могла она заснуть: в голове ее создались планы на целую жизнь. Она воображала себя хозяйкой, матерью, седой старухой! Чудилось ей огромное богатство, видела у себя закрома, наполненные разного рода хлебами, хлева, битком набитые скотом, двор, пестреющий стадами, и едва к рассвету сон сомкнул ее глаза.

На другой день, лишь только Маруся проснулась, увидела над собой бледное, в одну ночь заметно постаревшее лицо матери. По свитке, накинутой на плечи, по платку, повязанному на голове, и сапогам Маруся догадалась, что мать намерена идти куда-то, и быстро вскочила с постели.

— Куда ты собиралась, мамонька?

— Спи, дитятко, спи, мне нужно сходить на село.

— На село? Да зачем? Я сбегаю.

— Нельзя, голубушка, нельзя. Я к Солодухе пойду, болезнь одолевает, а Солодуха, может быть, пособит мне.

— Так я приведу сюда Солодуху, а ты, мамонька, оставайся дома… чего доброго, совсем ослабеешь, как сама пойдешь. Солодуха живет далеко.

— Ничего, ничего, пойду, легче будет… скоро ворочусь.

Маша хотела поставить на своем, по Мотруна молча отворила дверь и вышла.

Девушка тревожно посмотрела ей вслед, еще раз попросила остаться, но Мотруна пошла.

— Если так, — подумала Маруся, надевая юбку и набрасывая на голову фартук, — принесу-ка я воды, разведу огонь, да к приходу матери сварю что-нибудь… Вот она увидит, какая я хозяйка.

И девочка ревностно принялась за работу, между тем как Мотруна плелась по дороге в село. Изба Солодухи стояла на другом конце деревни, следовательно, довольно далеко, но больной женщине это расстояние показалось в десятеро больше, ноги у нее подкашивались, и она, несчастная, то и дело останавливалась, переводила дух и снова тащилась вперед. Долго шла она к известной знахарке, но вот, слава Богу, показалась желанная изба, и легче сделалось на сердце изнуренной женщины.

Несчастья легко сближают людей. Для Солодухи свет не был раем, впрочем, она не испытала и сотой доли того, что изведала жена цыгана. Муж ее, слепой, сварливый старик, не раз тузил ее и тузил бесцеремонно, но зато нередко приносил денег и полную суму хлеба. Они смотрели за сельскими воротами и за труды пользовались избой. Знахарство доставляло Солодухе средства к жизни. Бог знает, как далась ей эта мудрость: один как-то попросил совета, не отказала — и больному стало лучше, с тех пор и счастье повалило на двор Солодухи, сперва ухаживала она за беременными, потом научилась лечить лом в костях и лихорадку, потом уж и всякие болезни, так что ее советом дорожили во всем околотке, приглашали к себе не крестьяне только, но и сельские аристократки.

Правда, знахарка не пользовалась большим почетом, язык у нее был слишком остер, никому не спускал, все боялись злой бабы, и никто не чувствовал к ней никаких сердечных влечений, но посещала болезнь, и все забывалось, тот, кто вчера проклинал ее, сегодня нес ей деньги, и жила таким образом Солодуха чужой бедою.

Муж ее, Ратай, не всегда побирался, был довольно ленив и потому предпочитал корчму и свою берлогу шатаниям по белому свету, но, надо правду сказать, не пропускал ни праздника, ни ярмарки, обвешивался мешками и ровным шагом отправлялся в поход.

Недостаток зрения не мешал ему ходить без поводыря, Ратай даже не любил спрашивать дорогу. В поле, в лесу, в селе, на перекрестке — Ратай не останавливался и верной стопой шел, куда было нужно.

Муж и жена ни в чем себе не отказывали, пока были деньги, и, поставив ребром последний грош, расходились в разные стороны на поживу. Солодуха, Бог весть где, пропадала по целым месяцам, и Ратай отведывал разного хлеба: бывал и на телеге и под телегой. Так прожили они многие годы и, наконец, сошлись сторожить сельские ворота и ссориться да драться. Солодуха была баба высокая, толстая, крепкая, настоящая знахарка. Не знаю, как она лечила людей, но знала их вдоль и поперек: бывало, поглядит на человека и узнает самую сокровенную его думу.

Старики могли бы жить, не зная нужды: Солодуха имела обширную практику, а Ратай искусно выманивал милостыню, но беда в том, что, собирая деньги, они не помышляли о черном дне, а отправлялись в корчму и в один день проматывали то, что приобретено в месяц.

Но, несмотря на эти слабости, они были не злые люди, многим делали добро, а зло только себе.

Когда Мотруна приближалась к избе, Солодуха, опершись подбородком на колени, сидела на пороге, а за ней в сенях на соломе лежал старый Ратай.

— Ай, ай, ай! — вскрикнула знахарка, увидев больную. — Как постарела, хуже моего! А мать ее была моложе меня. Вот те и цыган! Вот те и любовь!..

— О ком ты говоришь? — спросил Ратай.

— Известно о ком — о цыганке. Тащится бедная, уж верно, за советом иль за лекарством. Ну, да ничто не поможет, до зимы не доживет.

— Эх, черта ты знаешь! Другим смерть пророчишь, а сама когда околеешь? Морочишь только народ христианский.

— Молчи, еще и тебе скажу, когда черт приберет.

— Молчи проклятая баба!

У них уж не далеко было до драки, когда подошла Мотруна. Солодуха вдруг переменилась, на лице не осталось и следа гнева, оно приняло ласковое и задумчивое выражение.

— Что с тобой? Больна, голубушка?