Козел отпущения - Морье Дю

Я прошел обратно через сводчатый проход, и пес тут же подбежал к загородке и залаял. Я остановился и принялся тихонько звать его по имени, но он продолжал лаять, в то же время неуверенно помахивая хвостом. Я приблизился ко входу в его вольер, чтобы он понюхал мою одежду. Он втянул носом воздух и растерянно отошел. Я увидел, что от конюшни на нас смотрит человек в комбинезоне.

-- Что приключилось с Цезарем? -- спросил он.

-- Ничего, -- ответил я. -- Должно быть, я его напугал.

-- Странно, обычно он носится как угорелый от радости, когда видит вас. Будем надеяться, он не заболел.

-- Пес в полном порядке, -- сказал я. -- Правда, Цезарь?

Я протянул руку и потрепал его по голове; успокоившись понемногу от моего тона и ласки, он продолжал молча обнюхивать меня, но когда я тронулся с места, снова начал рычать.

-- Если он будет так себя вести в воскресенье, -- сказал мужчина, -много вам будет от него проку... Может быть, дать ему после еды касторки?

-- Нет, -- сказал я, -- не трогайте его. Он скоро придет в себя.

Что такое Цезарь должен делать в воскресенье, подумал я. Может быть, если я стану сам его выводить, он привыкнет ко мне и подозрительный лай уступит место приветственному повизгиванью! Иначе он привлечет к себе всеобщее внимание, начнутся расспросы, бедного пса обвинят в предательстве по отношению к хозяину, когда на самом деле он -- единственное живое существо в Сен-Жиле, которому инстинкт подсказал правду.

Я поднялся по ступеням на террасу, и когда вошел в холл, из ниши направо от входа, где висел телефон, навстречу мне вышел Поль.

-- Где, черт побери, ты пробыл весь день? -- спросил он. -- Мы разыскиваем тебя с часу дня. Рене тебя потеряла, вернулась домой в наемной машине, а затем, когда мы кончали второй завтрак, ко всеобщему удивлению, появилась вдруг Мари-Ноэль и преспокойно заявила, что ее подвезли на грузовике. Лебрен ждал до двух часов, но потом был вынужден уехать. Он только что снова звонил.

-- А что случилось? -- спросил я.

-- Что случилось! -- повторил Поль. -- Ничего, если не считать того, что Франсуазе плохо и Лебрен запретил ей вставать с постели. Если она не будет осторожна, ее ждет выкидыш и она потеряет ребенка. И сама, скорей всего, будет на волосок от смерти. А больше ничего не случилось.

Я заслужил презрение, звучавшее в голосе Поля. Сейчас виноват был не Жан де Ге, а я. Я обещал вернуться пораньше, чтобы повидать врача. Я не сдержал обещание. Даже не вспомнил о нем.

-- Какой у него номер телефона? -- спросил я. -- Сейчас же ему позвоню.

-- Бесполезно, -- сказал Поль. -- Он снова уехал на вызов. Я ему сказал, чтобы он попытался связаться с тобой попозже вечером.

Поль повернулся на каблуках и, пройдя через столовую, исчез в библиотеке. Больше он не собирался меня ни о чем расспрашивать. И на том спасибо. Я знал, что мне следует сделать. Я прямиком поднялся наверх в спальню. Шторы были опущены, камин зажжен, в ногах кровати стояла ширма, заслонявшая огонь. Франсуаза лежала на высоких подушках, закрыв глаза. Когда я вошел, она их открыла.

-- А, это ты, -- сказала она, -- я уже давно поставила на тебе крест. Сказала им всем, что ты, возможно, сел в поезд и едешь обратно в Париж.

Голос был безжизненный, монотонный.

Я подошел к кровати и взял ее за руку.

-- Мне следовало позвонить, -- сказал я. -- Меня задержали в Вилларе, но, честно говоря, я забыл. Мне нечего сказать в свое оправдание. Я даже не прошу простить меня. Как ты себя чувствуешь? Поль передал мне, что доктор Лебрен велел тебе лежать.

Ладонь в моей руке была холодная и вялая, но она ее не отняла.

-- Если я встану, я потеряю ребенка. То, чего я боялась с самых первых дней. Я всегда знала, что случится что-нибудь плохое.

-- Ничего плохого не случится, -- сказал я, -- надо только быть осторожней. Вопрос в том, насколько компетентен Лебрен. Ты не будешь против, если я приглашу акушера?

-- Не надо, -- сказала Франсуаза. -- Я не хочу, чтобы сейчас вмешивался кто- нибудь чужой. Это выведет из равновесия меня, огорчит доктора Лебрена. Главное - - не вставать с постели и чтобы никто меня не волновал. Я чуть с ума не сошла от беспокойства, когда Мари-Ноэль приехала с рабочими в грузовике, а Рене -- в наемной машине, так как ты куда-то исчез. А затем, спустя несколько часов, так и не дождавшись тебя, я решила, что с таким же успехом могу махнуть на тебя рукой и надо смириться с тем, что ты не вернешься, что ты нарочно избавился от них обеих и уехал в Париж.

Усталые глаза всматривались в мое лицо, и я понимал, что должен держаться как можно ближе к правде.

-- Я застрял в банке, -- сказал я. -- Тебе я охотно все расскажу, но не хотел бы, чтобы об этом знали остальные. Дело в том, что я налгал насчет контракта. Мне не удалось его продлить, когда я был в Париже, и я сумел все организовать, лишь позвонив отсюда к Корвале, а затем и зайдя сегодня в банк. Они согласились подписать новый контракт, но только на их условиях. Это, естественно, значит, что verrerie будет работать с еще большим убытком, чем раньше, но тут уж ничего не попишешь. Придется так или иначе изыскать для этого средства.

На лице Франсуазы отразилось недоумение, и я продолжал стоять рядом, держа ее руку в своей.

-- Не понимаю, зачем тебе было лгать? -- сказала она.

-- Наверно, из гордости, -- ответил я. -- Хотел, чтобы все поверили в мой успех. Возможно, я и добился его... на какое-то время. Я еще не знаю точно, каково наше финансовое положение. Но я хотел бы, чтобы ты держала все это при себе. Я не намерен ничего говорить маман, или Полю, или Рене, разве что обстоятельства сложатся таким образом, что не будет иного выхода.

Впервые Франсуаза улыбнулась и приподнялась на подушках, -- видимо, хотела, чтобы я ее поцеловал; так я и сделал, затем отпустил ее ладонь.

-- Я никому не скажу, -- пообещала она. -- Я так рада, что ты хоть раз в жизни доверился мне. Только странно, почему тебя так волнует фабрика. Мне казалось, мысль о том, что ее придется закрыть, беспокоила тебя куда меньше, чем Поля и Бланш.

-- Да, -- согласился я, -- возможно, и так. Впервые я задумался об ее судьбе вчера, когда ездил туда.

Франсуаза попросила передать ей с туалетного столика гребенку и зеркало и, выпрямившись среди сбившихся в кучу подушек, принялась зачесывать со лба гладкие белокурые волосы точно таким же движением, какое я видел всего два часа назад. Но различие между моим настроением тогда и сейчас и между самими женщинами -- одна беспечная и веселая, другая измученная и вялая -- было столь разительным, что странным образом растрогало меня: я бы хотел, чтобы равновесие было восстановлено, чтобы Франсуаза тоже стала энергичной и счастливой, как Бела.

-- Почему ты не рассказал мне все это в тот вечер, когда вернулся из Парижа?

-- Тогда я еще не пришел ни к какому решению, -- сказал я, -- не был уверен, что предприму.

-- Поль все равно обо всем узнает, -- сказала Франсуаза, -- как ты сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у нас родится сын.

Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.

-- Мари-Ноэль сказала, что ты спускался в подвалы банка. Никто не мог понять -- зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.

-- Разные документы, -- сказал я, -- ценные бумаги и прочее.

-- А наш брачный контракт тоже там?

-- Да.

-- Ты взглянул на него?

-- Да, мимоходом.

-- Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?

-- Очевидно, да.

-- А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?

-- Ты не умрешь... Закрыть ставни? Шторы спустить? Зажечь у кровати свет? У тебя есть, что читать?

Франсуаза не ответила. Снова откинулась на подушки. Затем сказала, переходя, как с нею бывало и раньше, на :

-- Дайте мне медальон, который вы привезли из Парижа. Пусть лежит тут, рядом.

Я подошел к туалетному столику в алькове, взял небольшую шкатулку для драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку и, вынув медальон, нажала на пружинку, как раньше, и посмотрела на миниатюру.

-- Где ты его сделал? -- спросила она.

-- В одном месте в Париже, -- ответил я, -- забыл, как оно называется.

-- Рене говорила мне, что хозяйка антикварного магазина в Вилларе изредка рисует миниатюры.

-- Да? Возможно. Не знаю.

-- Если это так, закажем ей потом миниатюру Мари-Ноэль. И малыша. Обойдется дешевле, чем в Париже.

-- Да, вероятно.

Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.

-- Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с Рене, -- сказала она. -- Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы утихомирить ее, когда она вернулась, ты же знаешь -- с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.

-- Ничего, остынет.

Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.

-- Девочка, скорей всего, у Бланш, -- сказала Франсуаза, -- или наверху, у маман. Я была не в состоянии ее видеть. Скажите ей, что я не думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.