На золотом крыльце сидели... (сборник) - Татьяна Толстая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она передвигала буфет и вспомнила Коновалова; сначала вспыхнул он голубой точкой во мраке, потом прилетал все чаще, висел в воздухе, промокал нос, пугливо исчезал, если в дверь стучали. Закручивая помидоры, наваливаясь всем телом на тугие крышки, Наташа представляла, как Коновалов, благодарно удивляясь, будет вылавливать двумя пальцами мягкий прохладный капающий мячик и просить добавки.
Бабушка, спящая на Серафимовском кладбище, одобряла Коновалова, да вот адрес его взяла с собой. Наташа листала телефонную книгу: Коноваловы множились карточной колодой, муравьями разбежались по городу, мигали черными цифирьками, один жил здесь же, на Литейном. Легко сказать: найти Коновалова… Медный звонок с круглой надписью: «прошу повернуть». Дилень-дилень-диленнннь! Тишина. Ширк, ширк, ширк – шаги. Лязгает засов; визгнув, отлетает полуметровый, пахнущий железом крюк, свистит цепочка. Подозрительная старуха просовывает желтый усатый нос из темноты, пахнет кашей: «Вам кого?» – «Коновалова». – «Нет дома». Блямс! – захлопнула. А может быть, он живет в новом доме, на Ржевке, на Гражданке, на Серебристом бульваре, утыканном ржавой проволокой?.. «Кто там?» – «Мне Коновалова, пожалуйста…» Удивленная жена – черная, худая, – вытирает руки о фартук, недоумевает: проходите, пожалуйста, но… За ее спиной – незнакомая, чужая, ихняя квартира, непрочитанная повесть прошедшей без меня жизни… Коновалов выходит, жует: «Вы кто ж такая?..» Нет, а может быть, он и вовсе живет за городом? В деревянном каком-нибудь двухэтажном доме… Петух бродит по двору, тигровые лилии у крылечка, земля утоптана, прибита ногами… Входная дверь – как у дачной уборной, и за ней – круто вверх – темный тамбур, хомуты висят, корыта… «Коновалов-то? На́верьхь, на́верьхь, стукните там…» А он лежит в сапогах на постели, в руке папироса, цветы на окнах, ходики: тик-так, тик-так; сползает вниз еловая шишка – гиря… И что я ему скажу? «О Коновалов! Если вы любили незрелый зеленый дичок, примите теперь вянущий, подгнивший паданец осенний!..»
На кладбище, где хоронили старуху Моршанскую, тоже лежал один Коновалов, но тому было четыре годика, и то в прошлом веке; да и надгробный ангелок, прижав позеленевший пальчик к замшелым губам, призывал к молчанию.
Наташа вязала Гагину носки: комната у старика сырая. И окна не забыть ему на зиму законопатить. Славные школьники-отличники преподнесли ей на день рождения красочный альбом: «Коты Европы». Лифт стал часто портиться. Хорошего чаю редко теперь купишь. Слышали, завтра похолодание? Вон как ветер воет. И Наташа подходила к окну и слушала, и ничего, ничего не было слышно, кроме гула идущей жизни.
Любишь – не любишь
– Другие дети гуляют одни, а мы почему-то с Марьиванной!
– Вот когда тебе стукнет семь лет, тогда и будешь гулять одна. И нельзя говорить про пожилого человека «противная». Вы должны быть благодарны Марье Иванне, что она проводит с вами время.
– Да она нарочно не хочет за нами следить! И мы обязательно попадем под машину! И она в скверике знакомится со всеми старухами и жалуется на нас. И говорит: «дух противоречия».
– Но ведь ты действительно все делаешь ей назло!
– И буду делать! И нарочно буду говорить этим дурацким старухам «не здрасьте» и «будьте нездоровы».
– Да как тебе не стыдно! Надо уважать стареньких! И не грубить им, а прислушиваться, что они тебе скажут: они старше и больше тебя знают.
– Я прислушиваюсь! А Марьиванна только и говорит что про своего дядю.
– Ну и что же она про него говорит?
– Что он повесился от болезни мочевого пузыря! А еще до этого его переехало колесом фортуны! Потому что он запутался в долгах и неправильно переходил улицу!
…Маленькая, тучная, с одышкой, Марьиванна ненавидит нас, а мы ее. Ненавидим шляпку с вуалькой, дырчатые перчатки, сухие коржики «песочное кольцо», которыми она кормит голубей, и нарочно топаем на этих голубей ботами, чтобы их распугать. Марьиванна гуляет с нами каждый день по четыре часа, читает нам книжки и пытается разговаривать по-французски – для этого, в общем-то, ее и пригласили. Потому что наша собственная, дорогая, любимая няня Груша, которая живет с нами, никаких иностранных языков не знает, и на улицу давно уже не выходит, и двигается с трудом. Пушкин ее тоже очень любил и писал про нее: «Голубка дряхлая моя!» А про Марьиванну он ничего не сочинил. А если бы и сочинил, то так: «Свинюшка толстая моя!»
Но вот что удивительно – просто невозможно поверить, – но Марьиванна тоже была любимой няней у одной уже выросшей девочки! Эту девочку, Катю, Марьиванна вспоминает каждый день. Она не высовывала язык, не ковыряла в носу, доедала все до конца, обнимала и целовала Марьиванну – ненормальная!
Вечером, лежа в постелях, мы с сестрой придумываем разговоры Марьиванны и послушной Кати:
– Доешь червяков до конца, дорогая Катюша!
– С удовольствием, ненаглядная Марьиванна!
– Скушай маринованную лягушку, деточка!
– Я уже скушала! Положите мне еще пюре из дохлых мышей, пожалуйста!..
В скверике, который Марьиванна называет «бульваром», бледные ленинградские девочки копаются в потемневшем осеннем песке, прислушиваясь к взрослым разговорам. Марьиванна, быстро познакомившись с какой-нибудь старушенцией в шляпке, вынимает из ридикюля твердые старинные фотографии: она и дядя прислонились к роялю, а сзади – водопад. Неужели в недрах этой задыхающейся туши погребено вон то белое воздушное существо в кружевных перчатках? «Он заменил мне отца и мать и хотел, чтобы я называла его просто Жорж. Он дал мне образование, он впервые вывез меня в свет. Вот эти жемчуга – здесь плохо видно – это его подарок. Он безумно, безумно меня любил. Видите, какой он тут представительный? А вот тут мы в Пятигорске. Это моя подруга Юлия. А здесь мы пьем чай в саду». – «Чудные снимки. А это тоже Юлия?» – «Нет, это Зинаида. Это подруга Жоржа. Она-то его и разорила. Он был игрок». – «Ах, вон что». – «Да. Выбросить бы этот снимок, да рука не поднимается. Ведь это все, что от него осталось. И стихи – он был поэт». – «Что вы говорите!» – «Да, да, чудный поэт. Сейчас таких нет. Такой романтичный, немного мистик…»
Старушенция, балда, развесила уши, мечтательно улыбается, смотрит на меня. А нечего глазеть-то! Я показываю ей язык. Марьиванна, от стыда прикрыв глаза, шепчет с ненавистью: «Жуткое существо!» А вечером опять будет читать мне дядины стихи:
– Няня, кто так громко вскрикнул,За окошком промелькнул,На крылечке дверью скрипнул,Под кроваткою вздохнул?
– Спи, усни, не знай печали,Бог хранит тебя, дитя,Это вороны кричали,Стаей к кладбищу летя.
– Няня, кто свечи коснулся,Кто скребется там, в углу,Кто от двери протянулсяЧерной тенью на полу?
– Спи, дитя, не ведай страха,Дверь крепка, высок забор,Не минует вора плаха,Прозвенит в ночи топор.
– Няня, кто мне в спину дышит,Кто, невидимый, ко мнеПодбирается все вышеПо измятой простыне?
– О дитя, что хмуришь бровки,Вытри глазки и не плачь,Крепко стянуты веревки,Знает ремесло палач.
Ну-ка, кто после таких стихов найдет в себе силы спустить ноги с кровати, чтобы, скажем, сесть на горшок! Под кроватью, ближе к стене – всем известно – лежит Змей: в шнурованных ботинках, кепке, перчатках, мотоциклетных очках, а в руке – крюк. Днем Змея нет, а к ночи он сгущается из сумеречного вещества и тихо-тихо ждет: кто посмеет свесить ногу? И сразу – хвать крюком! Вряд ли съест, но затащит и пропихнет под плинтус, и бесконечно будет падение вниз, под пол, между пыльных переборок. Комнату сторожат и другие породы вечерних существ: ломкий и полупрозрачный Сухой, слабый, но страшный, стоит всю ночь напролет в стенном шкафу, а утром уйдет в щели. За отставшими обоями – Индрик и Хиздрик – один зеленоватый, другой серый, оба быстро бегающие, многоногие. А еще в углу, на полу – квадратик медной резной решетки, а под ним черный провал – «вентиляция». К ней и днем-то подходить опасно: из глубины пристально, не мигая, смотрят Глаза. Да, но самый-то страшный – тот безымянный, что всегда за спиной, почти касается волос (дядя свидетель!). Много раз он приноравливается схватить, но как-то все упускает момент и медленно, с досадой опускает бесплотные руки. Туго, с головой завернусь в одеяло, пусть один нос торчит – спереди не нападают.
Напугав дядиными стихами, Марьиванна уходит ночевать к себе, в коммунальную квартиру, где, кроме нее, живут еще: Ираида Анатольевна с диабетом, и какая-то пыльная Соня, и Бадыловы, лишенные родительских прав, и повесившийся дядя… И завтра она придет опять, если мы не заболеем. А болеем мы часто.
Не раз и не два сорокаградусные гриппы закричат, застучат в уши, забьют в красные барабаны, обступят с восьми сторон и, бешено крутя, покажут кинофильм бреда, всегда один и тот же: деревянные соты заполняются трехзначными цифрами; числа больше, грохот громче, барабаны торопливей, – сейчас все ячейки будут заполнены, вот осталось совсем немного! вот еще чуть-чуть! сердце не выдержит, лопнет, – но отменили, отпустили, простили, соты убрали, пробежал с нехорошей улыбкой круглый хлеб на тонких ножках по аэродромному полю – и затихло… только самолетики букашечными точками убегают по розовому небу и уносят в коготках черный плащ лихорадки. Обошлось.