Дай на прощанье обещанье (сборник) - Татьяна Булатова

Она и вправду пережила мужа всего на полгода. Ушла быстро, в одночасье, и для всех неожиданно. Перед смертью ни с кем не простилась, словно торопилась куда-то. О ее смерти Олимпиаде сообщил Николаша, поседевший в год до бросающейся в глазах белизны.

– Коленька, – только и выговорила Липа и закусила совсем бесцветные губы.

– Одна ты у меня, – прокричал разом осиротевший Николай. – Не умирай, что ли, тетка!

– Не буду, – пообещала она ему и закрыла глаза ладонью. – Без тебя не умру. До последнего держаться буду, а тебя дождусь.

Ксения вырвала у матери трубку и строго произнесла невидимому Коленьке:

– Я, конечно, все понимаю, Коля. У тебя горе, но мама – пожилой человек, поэтому ты ее не тревожь такими звонками. Мне, знаешь ли, не все равно, как она себя чувствует… Ты ее разбередишь, а мне потом в сиделку превращаться?! Давай впредь договоримся…

– Хорошо. – Он хотел сказать «Ксения», но не смог и повесил трубку.

Умирала Олимпиада, так и не придя в себя после инсульта, но именно так, как мечтают миллионы старух: в абсолютной чистоте. Ни пролежней, ни затхлого запаха – ничего этого не было. Ясидзе ее блюли: сиделку наняли, лекарства самые лучшие, благо Аллочка на врача выучилась и собственноручно бабушку пользовала. Но вот что удивительно: и дочь, и мать почти не говорили о том, что конец один. Они просто его ждали, как ждут освобождения от надоевшего бремени. И когда заглядывали в комнату Олимпиады, то задавали сиделке один и тот же вопрос:

– Жива еще?

– Жива-а-а, – отвечала сиделка, думая, что успокаивает родственников. – Что с ней при таком уходе сделается? Еще года два пролежит!

Про два года сиделка, конечно, зря говорила. Аллочка – врач, не хуже других видела, куда дело катится, а потому мать теребила и отцу покоя не давала: в любой день может случиться, потому из дома ни ногой.

– Что ж, на работу нам не ходить? – усмехались родители.

– На работу – пожалуйста. Из города ни ногой.

Боялась очень Аллочка один на один с мертвой старухой оставаться, а так и случилось: отец – на симпозиум, мать – на дачу. Увидев, как к вечеру изменилось дыхание парализованной бабки, Аллочка забила тревогу и вызвонила мать:

– Сегодня, наверное. Может, дяде Коле позвонить?

– Зачем? – поинтересовалась Ксения. – Все равно не успеет.

– А папе?

Мать повесила трубку.

Николая дома не было – только зря жену его переполошили.

– В Москве Коля, – кричала она по-провинциальному громко, словно находилась не в собственной квартире, а на переговорном пункте. – В гостиницу надо звонить, передадут.

– Хорошо, – приняла рапорт Ксения. – Я позвоню.

– Ла-а-адно, – проорала Колина жена. – Вы уж позвоните ему, чтоб простился.

Как чувствовала она – не позвонят, за хлопотами забудут, сама набрала, попросила администратора, продиктовала номер, фамилию, попросила передать. Передали.

Закипела Колина кровь, заметался седовласый мужик по номеру: что делать? Куда бежать? Сразу ехать? Звонить?

Позвонил. Трубку взяла Ксения.

– Как она? – вымолвил Николаша.

– Скоро уже.

– Проститься хочу.

– Не говори ерунды: она никого не узнает.

– Я обещал… Одна ведь она у меня осталась, больше никого нет…

– У меня она тоже одна, – напомнила ему двоюродная сестра.

– Я понимаю. Пусти меня, Ксения. Я только посмотрю на нее, и все, – взмолился Коленька.

– Не надо, Коля, – раздраженно проговорила Ксения. – Не до тебя.

– Я приеду? – предпринял Николай еще одну попытку.

– Даже не думай. Ни к чему. Ей все равно, а у меня гостей нет сил принимать.

– Я не гость, – проорал в трубку Николаша. – Пусти меня к тетке! Не увижу ведь больше.

– И не надо, – жестко ответила Ксения. – Нечего тебе на нее смотреть – все равно не узнаешь.

– А хоронить? Хоронить-то когда? Скажешь? Я задержусь…

– Хоронить будем, когда Арчил с симпозиума вернется.

– А когда? – не поверил своим ушам Николай.

– Через пять дней, вчера только улетел.

– А если она сегодня умрет?

– Ну и что?

– Как ну и что? Лето!

– В морге полежит, потом похороним.

– Ксения! – попытался еще что-то произнести Николай, но сестра уже повесила трубку. – Тварь! – выдохнул он и оперся о стойку администратора.

– Это вы кому? – поинтересовался портье.

– Пошел на х… – незамедлительно отреагировал седовласый Коленька и поднялся в номер, где долго сидел на кровати, обхватив руками свою большую голову, как когда-то сидела строгая Липа, узнав о смерти брата.

В ту ночь Олимпиада умерла, промычав напоследок что-то нечленораздельное, которое неведомой силой подняло задремавшего Николашу с постели, и он, самый последний из настоящих Серафимовых, долго и по-детски плакал, всхлипывая громко и жалобно…

Липа пролежала в районном морге еще десять дней. Потом, разумеется, ее похоронили, правда, неизвестно, выполнив при этом ее последнюю волю об отказе от кремирования или нет…

Назойливые провинциальные родственники несколько раз пытались узнать название кладбища и номер могилы, но всякий раз натыкались на демонстративное недоумение:

– Господи, зачем это вам?!

– Проститься хотим, – не уставали объяснять надоедливые Серафимовы и просили по-хорошему, до тех пор, пока Ясидзе не поставили определитель номера и не перестали реагировать на их звонки.

Через год-другой родня успокоилась и перестала интересоваться всякими глупостями: что-о-о-о да где-е-е-е? Ясно уже – не наше дело. Не хотите говорить, не надо! Своей дорогой пойдем: все кладбища объедем, все регистрационные книги поднимем – год-то известный. Но нет! Не открывается тайна за семью печатями: то ли еще железные башмаки не изношены, то ли железные посохи не изломаны. А может, пока тикают эти железные сердца, так и останется неизвестным, где же покоится Олимпиада Семеновна урожденная Серафимова, 1907 года рождения, поселок Керменчик, что означает «мельница». О-о-о-очень старая мельница, на которую приазовские греки-переселенцы свозили зерно для помола. Поэтому-то село и переименовали в Старомлыновку и путаться перестали! Так и пошло: Старомлыновка да Старомлыновка. На все село – пять родов, и один из них – Серафимовы.

Когда цвели флоксы

Летом в их доме всегда пахло флоксами. И хотя цветы в вазах красовались до позднего октября, почему-то помнились не душистая гвоздика, не астры, не хризантемы, тоже любимые, а именно флоксы.

Белые, розовые, сиреневые, они с бесстрашием художника сбрасывали свои соцветия вниз – получался неряшливый ковер, с которым слепая Нина Николаевна расправлялась решительно и бесповоротно. Она сметала лепестки в ладонь и долго вдыхала их тонкий аромат.

– Чудо какое! – с благодарностью в голосе объявляла она домашним и, не дождавшись ответа, тайком ссыпала благоухающие лепестки в карман своего платья.

– Бабуля! Что ты делаешь?! – изумлялась притаившаяся за диваном внучка. – Давай выброшу.

– Тш-ш-ш, – шикала на нее Нина Николаевна и усаживалась на диван, покрытый малиновым плюшем.

– Зачем они тебе?

– Чтобы пахло хорошо.

– От платья? – с пониманием уточняла девочка.

– Отовсюду.

Откуда было знать глазастой юности о том, что запах – это единственное, что рождало в голове слепой женщины стойкий образ красочных мозаичных соцветий, напоминающий о великолепии внешнего мира. И смятые лепестки в глубоком кармане домашнего платья превращались в вещественное доказательство его существования.

Нина Николаевна набивала ими полотняные мешочки и вкладывала их в уложенное стопкой постельное белье, прятала под подушки, а некоторыми особенно благоухающими экземплярами перекладывала страницы истершегося от старости молитвослова.

Увидев бабушку стоящей на коленях перед иконами с книжкой в руках, внучка не удержалась и все-таки спросила:

– Ты же не видишь ничего. Зачем тебе книжка?

– Много ты знаешь, – возмутилась Нина Николаевна. – Видеть-то не вижу, а вот открою на нужной странице и сразу вспомню.

– А как ты нужную страницу-то найдешь, если не видишь? – продолжало жестокий допрос юное создание.

Слепая, как правило, не удостаивала ее ответом и начинала интенсивно бормотать слова молитвы, всем своим видом показывая всю неуместность разговора.

– Ничего не понимаю, – подходила девочка к деду. – Ничего не видит, а сама словно со страницы читает.

– Совпадает?

– Совпадает, я проверяла.

– А зачем проверяла?

– Ну, интересно же, дедуль.

– Мне же вот не интересно, что там написано, а ты зачем?

– Тебе не интересно, потому что ты татарин, а бабушка русская.

– И не поэтому вовсе. Что ты думаешь, я вашу Библию не читал?

Внучка пожимала плечами и отворачивалась.

– Я и Коран читал. И Тору читал.

– И что? – сдавалась томимая любопытством девочка, плохо представляя, что такое Библия, не говоря уж о Торе и Коране.