Свидание на пороховой бочке - Елена Логунова

Отчество и возраст Маковеева мы узнали по табличке на деревянном кресте.

— Некоторые мужчины любят женщин постарше, — напомнила я, сама сомневаясь. — Как говорится, любовь зла!

— Но не настолько же зла! Ты рассмотри ее получше!

Я подкралась поближе и пришла к выводу, что Трошкина права. Дама с начесом выглядела уж очень некондиционно и на объект любовной страсти мужчины, не лишенного выбора, никак не тянула.

— Остаются снегурочка и болонка, — подытожила Алка и задумалась. — Что, мы разделимся и будем за ними следить?

— Давай так и сделаем, — согласилась я. — Ты за кем?

— За снегурочкой, — выбрала Трошкина.

Не упуская из виду наших подопечных, мы дождались окончания церемонии и в общем потоке прощающихся пошли возлагать на могильный холмик свои гвоздички и шептать соболезнования вдове.

Шептали их, конечно, не все. Как водится, на пышные похороны явились и совершенно посторонние граждане: какие-то суетливые тетки, помятые мужички, суровые старухи. Они на первой скорости сквозили мимо свежей могилы, направляясь прямиком на богатый поминальный обед. Мы с Трошкиной тоже не собирались речи толкать, просто шли себе, потупившись, с подобающим ситуации печальным видом.

И вдруг вдова громко ахнула и взмахнула кружевным крылом, как черный лебедь, останавливая мою подружку.

— Вы пришли?! О, спасибо!

— Э-э-э, пожалуйста, — нелепо пробормотала смущенная Трошкина.

— Примите наши глубочайшие соболезнования, — шепотом просуфлировала я, подтолкнув ее локтем.

— Примите наши соболезнования, — послушно повторила Алка.

— Ваши соболезнования мне особенно важны, — нажав на «ваши», с чувством сказала вдова, и мантилья на ее голове заколыхалась.

Мне показалось, что вдовица завертела головой, кого-то или что-то высматривая.

— А где…

— Наши соболезнования! — повторила я громче, пихнув локтем застопорившуюся Трошкину.

Подталкивая подружку, я отогнала ее подальше и напомнила:

— Алка, соберись, тебе сейчас в мышку-наружку играть! Не забыла? Ступай за снегурочкой и не теряй ее, пока хотя бы имя не узнаешь.

За кладбищенской оградой мы с Трошкиной расстались. Ее подопечная пешком пошла на трамвайную остановку, а моя вместе с другими условно скорбящими полезла в автобус, у открытой двери которого нетерпеливо переминался с ноги на ногу мужчина с наручной повязкой распорядителя.

— Садимся, садимся, поминальный обед будет подан через двадцать минут! — деловито повторял он, постукивая крепким ногтем по циферблату наручных часов.

Мои воспоминания об утренних хачапури дяди Гиви уже потускнели, и я совершенно не возражала против приема пищи, поэтому не заставила себя уговаривать и присоединилась к компании в автобусе.

Поминальный обед подавали в кафе с меланхолическим названием «Плакучая ива». Судя по названию и интерьеру, печальные тризны явно были основной специализацией заведения. В просторном длинном зале без декоративных излишеств было сумрачно. Шум голосов поглощали бархатные занавеси и драпировки, облицованные диким камнем стены своеобразно украшали темные чеканки с изображением простоволосых длинноруких дев. Верхние конечности у них были просто километровой протяженности и помещались в рамы лишь потому, что страдающие девы заламывали их хитрыми кренделями.

Мне вспомнились круто закрученные американские горки Русляндии, и я вздохнула. Увы, я чужая на том празднике жизни! К веселью обстановочка не располагала, и наше печальное собрание проходило в соответствующей случаю гробовой тишине, только ложки звякали, да официанты шуршали. Время от времени кто-нибудь произносил прочувствованную речь, но о микрофоне распорядители почему-то не позаботились, так что слышно было плохо.

Моя подопечная — не первой молодости блондинка в пышном облаке крупных парикмахерских кудрей — сидела слишком далеко от вдовы, чтобы считаться кем-то близким усопшему. Тем не менее она произнесла небольшую речь, которую я, к своему великому сожалению, не расслышала. Это не помешало мне похвалить ее спич в курилке, куда блондинка удалилась подышать свежим никотином в паузу между переменами блюд.

— Вы прекрасно говорили, — сказала я, стрельнув у нее ненужную мне сигаретку.

Я не курю, но мне необходим был повод для доверительного трепа.

— Я Леля.

— Галина Пална.

— Очень приятно. Знаете, я давно уже бросила, но иногда так тянет хотя бы в пальцах сигарету помять! — объяснила я собеседнице. — А вы Петра Даниловича хорошо знали, да?

— Да уж лучше многих тут! — фыркнула Галина Пална, сердито пыхнув дымом. — С вот такого возраста!

Она поводила ладошкой чуть выше колена, почти по подолу коротковатой юбочки. Я прикинула: если не брать в расчет акселерацию, этот уровень должен соответствовать годам пяти.

— Неужто с детского сада?

— С первого класса!

Галина Пална глубоко вздохнула, и манящие глубины черной газовой блузки заколыхались.

— С первого по десятый! Мы были неразлучными друзьями, Петруша ни с кем не проводил столько времени, сколько со мной, и вы знаете, он был удивительно деликатный мальчик! Никогда не позволял себе ничего такого, знаете, вульгарного. Матом не ругался, под юбку не заглядывал, лапать не лез. Очень красиво дружил, благородно, так редко бывает.

Она снова вздохнула и рассеянно пустила струю дыма поверх моего плеча.

— А потом, после школы, вы уже не дружили?

Мне нужна была более актуальная информация, времен текущего века.

— Увы! — Галина Пална развела руками. — Началась новая, взрослая жизнь, нас разметало, разбросало… Разные вузы, новые компании, друзья-подруги…

— Сколько же вы не виделись?

— Ах! Целых тридцать лет! И о Петрушиной смерти я узнала только из газеты.

— Понятно, — я потеряла интерес к подруге детства Маковеева. — Извините, оставлю вас, прошу прощения…

Ускользнув от Галины Палны, я не вернулась в обеденный зал, а вышла из кафе и направилась на стоянку, где мы с Алкой оставили машину. По дороге из Русляндии мы с подружкой сменяли друг друга за рулем, и последней на дистанции в роли водителя выступала я, так что и ключи от «Фольксвагена» остались у меня в кармане. Я подумала, что это очень удачно получилось.

Я поменяла мнение на противоположное уже через четверть часа. Действующее кладбище располагалось на краю города, и мы с Алкой подъехали к нему полями-огородами, загодя свернув с трассы на дорогу с символически односторонним движением. А уже после поминок я двинула прямо в город и на третьем по счету светофоре была остановлена изящным взмахом полосатой палочки.

— А, ч-ч-черт! Черт, черт, черт! — яростно зачихала я, осознав, что попалась.

Водительских прав у меня при себе не было, а если бы и были, я бы не рискнула их предъявить. Мои права оформлены на Индию Борисовну Кузнецову, а я сейчас кто? Леля Смеловская. А Индия Кузнецова где?

В бегах! Так, а если я сейчас не остановлюсь, то меня и за это разыскивать будут?! Куда ни глянь, всюду дрянь, как говорит моя бабуля.

Лихорадочно соображая, что делать, я протянула машину подальше от инспектора, который уже начал возмущенно подсвистывать и побежал за мной вдогонку. Я свернула в ближайший проулок и бесцеремонно — да простит меня Гринпис! — затормозила прямо в пышный виноградный куст. Распахнула дверь со стороны водителя, но не вышла из машины, а перебралась на заднее сиденье, с трудом протиснувшись между креслами. Тесная машинка у Трошкиной. Сразу видно — благонравная хозяйка транспорта не занимается в автомобиле сексом. Тут даже для одиночных подвижных игр мало места.

Едва я плюхнулась на заднее сиденье, как набежал свистящий, как одышливый суслик, инспектор. Чтобы заглянуть в салон, ему пришлось продираться сквозь куст, и мне явилось очень необычное зрелище: раскрасневшееся щекастое лицо со свистком во рту и зелеными плетями на фуражке!

Было в этом что-то от древнегреческой классики. Я почувствовала себя нимфой, не отозвавшейся на призыв сатира с флейтой, и, не задумываясь, сердечно приветствовала декорированного виноградом инспектора древнегреческим:

— Хайре!

Мы, филологи, очень чувствительны к контексту. Я никак не могла сказать простое «Здрасьте» сатиру в зеленом венке. А лучше бы сказала, потому что инспектор филологом не был и принял древнегреческую вежливость за родимое русское хамство.

— Это кто тут харя?! — спросил он, выплюнув свисток.

Я заморгала, не зная, как выкрутиться.

— Документики!

— Чьи — мои? — я изобразила удивление. — А я тут при чем? Я же пассажирка!

— Все равно документики!

— Да как хотите.

Я предъявила непорочный паспорт добропорядочной российско-израильской гражданки Смеловской.

— А хозяйка машины где? — спросил инспектор, пролистав наш с Лелькой документ.