Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Альдона появилась из-за деревьев столь неожиданно, что Варлаам вздрогнул. Была она в той же шапочке, но свиту сменила на тёплый коротель[138] на бобровом меху, обшитый снаружи голубой парчой.
— Хочу спросить тебя, — сходу начала она, вздёрнув с надменностью голову. — Почто ковы измышлял ты против брата моего в Литве? Правда, что уговаривал ты Скирмонта восстать против князя Войшелга? Сперва там, на совете, поверила я тебе, а теперь вот засомневалась.
— То правда, — досадливо обронил Варлаам, отведя очи в сторону. Не мог, да и не хотел он ей лгать.
«Опять эти объяснения, почему да что, да как! — подумал он со вздохом. — Нет, ей я скажу всё, что думаю. Иначе никак нельзя».
Пока Альдона молчала, он быстро заговорил, стараясь как можно скорее окончить эту неприятную скользкую толковню:
— Да, уговаривал я Скирмонта. Ибо что твой брат за князь, что натворил он на Руси и в Литве?! Сколько крови пролил он! Я понимаю: мстил за смерть отца. Но сколько невинных при том пострадало. Потом, тогда, в Холме, когда князь Даниил умер. Если бы не Войшелг…
— Князь Войшелг! — гневно перебила его Альдона.
— Да, князь, — поправился Варлаам. — Если бы не он, не было бы той несправедливости, какая случилась, не было бы злобы, не было б ненужной рати с ляхами, в которой много людей ни за что головы сложили, не было бы и козней князя Льва.
— О какой несправедливости речёшь?! — Красавица-княгиня с удивлением приподняла тонкие, тщательно подведённые сурьмой брови.
— О том говорю, что издревле закон такой есть на Руси: стол первый княжеский — старшему в роду. А старший после князя Даниила — Лев. Князя Василька не считаю, у него свой удел. Почему же право старшего попрано тогда в Холме было?
— Таково было завещание князя Даниила.
— Завещание, которое вырвали у умирающего лукавством. Так поступила княгиня Юрата и иже[139] с ней. И чего добились? Альдона, княгиня, ужели ты не видишь: не место мужу твоему на галицком великом столе. Млад он, неразумен! Многие бояре в Холме не хотели, чтобы так было, стояли за Льва, за порядок старинный. Но приехал твой брат, одних запугал, других в порубы заточил, и если бы князь Василько не вмешался, кровопролитием и грабежами бы тогда всё кончилось.
— Ты моего мужа, князя, судить берёшься?! Ты, лазутчик?! Да кто ты таков?! — Ноздри Альдоны гневно расширились.
— Отрок я. Человек я русский, — ответил ей Варлаам. — Всё сказал, что думал. Обидеть тебя не хотел, а только...
Он не договорил, махнул сокрушённо дланью и повернулся, собираясь уходить. Альдона окликнула его:
— Постой. Следуй за мной.
Они подошли к берегу Луги, к плакучим ивам, склонившимся над водой.
— Видишь, листья над водой кружатся, — указала Альдона. — Так и люди. Живут, движутся куда-то, носит их ветер судьбы. Сорви несколько листочков вон с того дерева, дай мне.
Пожав плечами, Варлаам сделал так, как она просила.
— Рука у тебя не воина, — неожиданно рассмеявшись, заметила Альдона. — Тонкая, сухая, как у монаха. И мозолей нет. Вот, смотри на листья эти.
Она разложила длинные, тонкие листочки на своей маленькой белоснежной ладони.
— Эти ещё свежие, чистые, пусть летят. А этот — подгнивший, червем изъеденный, как человек с чёрной душой.
Она сжала лист, скомкала его, изорвала, бросила наземь, потом брезгливо взмахнула рукой и сказала:
— Так поступают с кознодеями и с переметчиками. Помни о том.
Варлаам промолчал, прикусив уста.
— Ступай теперь. Негоже мне с тобой тут. Чего глядишь? Да, тяжела я. Не от тебя, не думай. — Альдона через силу вымученно засмеялась.
Варлаам поклонился ей и, не оглядываясь, едва не бегом выскочил из сада на дорогу.
25.
Во двор перед теремом князя Василька въезжали один за другим просторные возки, богато украшенные резьбой, расписанные яркими разноцветными узорами. Важно выступали статные кони, выбрасывая в холодный осенний воздух клубы пара. Каких только мастей ни увидел Варлаам, стоящий возле узкого стрельчатого окна на нижнем жиле, — были скакуны и редрые, и мышастые, и гнедые, и вороные, и соловые, и каурые, и буланые, и белые, и пегие. Глаза разбегались от блеска дорогих одежд, от сверкания золота, серебра, драгоценных каменьев.
Издревле славилась на весь белый свет богатством Галицко-Волынская Русь. И хотя страшным, сметающим всё на пути своём ураганом прошлись по ней сперва Батый, потом Бурундай, а ещё были нападения поляков, венгров, Литвы, были многолетние княжеские междоусобья и боярские крамолы, как червь, точащие, подрывающие изнутри самую основу жизни, а всё же не перевелись на Волыни и Галичине добрые златокузнецы, знатные резчики по дереву и по камню, вышивальщицы, иконописцы, зиждители[140]. Светила ярким светом разорённая, но не уничтоженная эта Русь. Варлааму подумалось: вот как лес осенью прекрасен яркой желтизной увядающей листвы, или как красивы бывают багряные вечерние зори, так и земля Галицко-Волынская, зажатая в тиски между латинским Западом, языческой Литвой и Ордой, ветшая, источает неповторимый свет угасающего, уходящего времени. Это прекрасный закат, за которым неизбежно наступит чёрная ночь. И иного нету, Варлаам где-то в глубине души, подспудно чувствовал верность своей горькой мысли. Вот сколько веков они, русичи, в трудах ратных одолевали одних ворогов за другими. Сперва гунны, затем — обры[141], печенеги, торки, половцы. Все они были страшны, сеяли несчастье, несли смерть. А теперь... Почему потомки тех, кто столетиями мужественно оборонял эту плодородную ласковую землю, при одном слове «татары» разбегаются в разные стороны в неописуемом страхе, бросая свои дома и семьи, отдавая города на разорение?
«Словно все мы в стариков немощных обратились, — размышлял Варлаам. — А может, любой народ живёт так же, как человек? Есть народы молодые и старые. Молодые полны страстей, всё в них кипит, клокочет, вырывается наружу, как огонь. А мы — народ увядающий, не могущий постоять за
