Морской волк (сборник) - Джек Лондон

Лич относился к своему положению иначе. В нем самом было много зверя. Он весь горел неукротимой яростью, не оставлявшей места для горя. На его губах застыла злобная усмешка, и, при виде Вольфа Ларсена, с них срывалось угрожающее рычание. Он следил глазами за Вольфом Ларсеном, как зверь за своим сторожем, и злоба клокотала в его горле.

Помню, как однажды в ясный день я дотронулся на палубе до его плеча, желая отдать ему какое-то приказание. Он стоял ко мне спиной, и при первом же прикосновении моей руки отскочил от меня с диким криком. Он на миг принял меня за ненавистного капитана.

Он и Джонсон убили бы Вольфа Ларсена при первой же возможности, но только такая возможность все не представлялась. Вольф Ларсен был слишком хитер, а кроме того, у них не было подходящего оружия. Одними кулаками они ничего не могли достигнуть. Время от времени капитан показывал свою силу Личу, который всегда давал сдачи и кидался на него, как дикая кошка, пуская в ход и зубы, и ногти, но в конце концов падал на палубу без сил и часто даже без сознания. И все же он никогда не отказывался от новой схватки. Дьявол в нем бросал вызов дьяволу, сидевшему в Вольфе Ларсене. Стоило им обоим одновременно появиться на палубе, как начинались проклятия, рычания, драка. Один раз я видел, что Лич кинулся на Вольфа Ларсена без всякого предупреждения или внешнего повода. Однажды он швырнул в капитана свой тяжелый кинжал, пролетевший всего на дюйм мимо его горла. Другой раз он бросил в него с реи стальной драек. Трудная задача была попасть в цель при качке, но острие инструмента, просвистав по воздуху с высоты семидесяти футов, мелькнуло мимо самой головы Вольфа Ларсена, когда тот показался из люка, и вонзилось за целых два дюйма в твердую палубную обшивку. Потом он пробрался на кубрик, завладел заряженным дробовиком и собирался выскочить с ним на палубу, когда его перехватил и обезоружил Керфут.

Я часто задавал себе вопрос, почему Вольф Ларсен не убьет его и не положит всему этому конец. Но он только смеялся и, казалось, наслаждался опасностью. В этой игре была для него какая-то прелесть, подобная тому удовольствию, которое доставляет укротителям диких зверей их работа.

– Жизнь придает остроту, – объяснял он мне, – когда ее держит в своих руках другой. Человек по природе игрок, а жизнь – самая крупная его ставка. Чем больше риск, тем острее ощущение. Зачем я стал бы отказывать себе в удовольствии взвинчивать Лича до последних пределов? Этим я ему же оказываю услугу. Мы оба переживаем сильнейшие ощущения. Его жизнь богаче, чем у любого другого матроса на баке, хотя он и не сознает этого. Он имеет то, чего нет у них – цель, поглощающую его всего: желание убить меня и надежду, что это ему удастся. Право, Горб, он живет богатой и высокой жизнью. Я сомневаюсь, чтобы он когда-либо жил такой полной и острой жизнью, и иногда искренно завидую ему, когда вижу его на вершине страсти и исступления.

– Но ведь это трусость! трусость! – воскликнул я. – Все преимущества на вашей стороне.

– Кто из нас двоих, вы или я, больший трус? – серьезным тоном спросил он. – Попадая в неприятное положение, вы вступаете в компромисс с вашей совестью. Если бы вы действительно были на высоте и оставались верны себе, вы должны были бы взять сторону Лича и Джонсона. Но вы боитесь, боитесь! Вы хотите жить. Жизнь в вас кричит, что она хочет жить, чего бы это ни стоило. Вы влачите презренную жизнь, изменяете вашим идеалам, грешите против своей морали и, если есть ад, прямым путем ведете туда свою душу, да! Я выбрал себе более достойную роль. Я не грешу, так как остаюсь верен велениям жизни во мне. Я искренен, по крайней мере, со своей совестью, чего вы не можете сказать о себе.

В том, что он говорил, была своя правда. Быть может, я, в самом деле, праздновал труса. Чем больше я размышлял об этом, тем яснее сознавал, что должен поступить так, как он подсказывал мне, то есть примкнуть к Джонсону и Личу и вместе с ними постараться убить его. В этом, мне кажется, сказалось наследие моих суровых предков пуритан, оправдывавших даже убийство, если оно делается для благой цели. Я не мог отделаться от этих мыслей. Освободить мир от такого чудовища казалось мне актом высшей морали. Человечество станет от этого только счастливее, а жизнь лучше и приятнее.

Я раздумывал об этом, ворочаясь на своей койке в долгие бессонные ночи, и перебирал в уме все факты. Во время ночных вахт, когда Вольф Ларсен был внизу, я беседовал с Джонсоном и Личем. Оба они потеряли всякую надежду, – Джонсон, благодаря мрачному складу своего характера, а Лич потому, что истощил свои силы в тщетной борьбе. Однажды он взволнованно схватил мою руку и сказал:

– Вы честный человек, мистер ван-Вейден! Но оставайтесь на своем месте и помалкивайте. Мы мертвые люди, я знаю. Но все-таки в трудную минуту вы, может быть, сумеете помочь нам.

На следующий день, когда с подветренной стороны перед нами вырос остров Уэйнрайта, Вольф Ларсен изрек пророческие слова. Будучи атакован Личем, он набросился и на Джонсона и только что поколотил их обоих.

– Лич, – сказал он, – вы знаете, что я когда-нибудь убью вас?

Матрос в ответ только зарычал.

– А что касается вас, Джонсон, то вам так надоест жизнь, что вы сами броситесь за борт, не ожидая, чтобы я прикончил вас. Вот увидите.

– Это – внушение, – добавил он, обращаясь ко мне. – Держу пари на ваше месячное жалованье, что он это сделает.

Я питал надежду, что его жертвы найдут случай спастись, когда мы будем наполнять водой наши бочонки, но Вольф Ларсен слишком удачно выбрал для этого место: «Призрак» лег в дрейф в полумиле за линией прибоя, окаймлявшей пустынный берег. Здесь открывалось глубокое ущелье с обрывистыми, каменистыми стенами, по которым никто не мог бы вскарабкаться наверх. И здесь, под непосредственным наблюдением съехавшего на берег капитана, Лич и Джонсон наполняли бочонки и скатывали их к берегу. Бедняги не имели шансов вырваться ни на одной из шлюпок.

Но Гаррисон и Келли сделали такую попытку. Они составляли экипаж одной из лодок, и их задача была курсировать между шхуной и берегом, и каждый раз перевозить по одному бочонку. Перед самым обедом, двинувшись с пустым бочонком к берегу, они внезапно изменили курс и отклонились влево, стремясь обогнуть мыс, далеко выступавший в море и отделявший их от свободы. За ним были расположены живописные деревушки японских колонистов и смеющиеся долины, глубоко вдававшиеся в середину острова. Попав туда, оба матроса могли бы смеяться над Вольфом Ларсеном.

Гендерсон и Смок все утро бродили по палубе, и теперь я понял, что имелось при этом в виду. Достав свои ружья, они неторопливо открыли огонь по дезертирам. Это была хладнокровная демонстрация искусства стрельбы в цель. Сначала их пули безвредно шлепались в воду с обеих сторон лодки, но потом они начали ложиться все ближе и ближе. Люди в лодке гребли изо всех сил.