Лето Господне - Иван Шмелев

Горкин ни слова не говорит, велит мне идти с собой на ледокольню, а Андрейке забрать ломок и тоже идти за нами.

– Осе…рчал!.. – вскрикивает Василь Василич и всплескивает руками. – Ну, за что? за что?!

Он так жалостно вскрикивает, что мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему отвечает, и тоже жалостно:

– Ни за что!..

Горкин и на меня сердит: ведет за руку по выбитой на снегу кривой тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:

– Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи… позадь меня, сказываю, иди, не тормошись… в прорубку ввалишься, дурачок!.. Ишь, накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..

Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледком затянуло только. Спрашиваю, что это.

– Ры-бку Дениска на «кобылку» ловит, нет у него делов! Да не оступись ты, за мной иди!..

– На какую кобылку?..

Мы выходим на ледокольню.

Тянется темная полынья, плещется на ней «сало», хрустяшки-льдинки. Вдоль нее, по блестящей, будто намасленной, дороге туго ползут возки с сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки-простянки с веселыми мужиками. Кричат нам: «Йей, подшибу, сворачь!..» Пьяные мужики? Лица у них все красные, как огонь, иные на санках пляшут. Горкин трясет бородкой, повеселел:

– Горшановское-то играет!.. А ничего, дружно работают молодчики.

Подходим к самому ледоколью. Повсюду слышно, как тукают в лед ломами, словно вперегонки, в сверканье отбрызгивают льдышки; хрупают под ногой хрусталики. Горкин и тут все не отпускает: склизко, хоть до черной воды шажка четыре. Полынья ходит всплесками, густая от мелких льдинок, поплескивает о край – дышит. Горкин так говорит.

– Михал Панкратычу почет… с пра-здничком!.. – кричат знакомые мужики с простянок и все-то гонят.

По краю полыньи потукивают ломами парни и бородатые. Все одеты во что попало: в ватные кофты в клочьях, в мешки, в истрепанные пальтишки, в истертые полушубки – заплата на заплате, в живую рвань; ноги у них кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину – с Хитрого рынка все, «случайный народ», пропащие, поденные. Я спрашиваю Горкина:

– Нищие это, да?

– Всякие есть… и нищие, и «плохо не клади», и… близко не подходи. Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и «господа» есть!.. Да так… опустился человек, от слабости… А вострый народ, смышленый!..

Он спрашивает степенного мужика в простянках, много ли нонче вывезли. Мужик говорит, закуривая из пригоршни:

– Да считал давеча… артельный наш… за три ста пошло. А кругом – за тыщу за триста перевалило, кончим в два дни… ишь, как бешеные нонче все! гляди, хитрованцы-то чего наворотили… как Василь-то Василич их накалил… уме-ет с ими!..

Я теперь вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять с ломами и начинают потукивать раз за разом. Слышится треск и плеск, длинная льдина начинает дышать – еле приметно колыхаться; прихватывают ее острыми баграми, кричат протяжно: «Бери-ись!.. навали-ись!..» – и вытягивают на снег, для «боя». Разбивают ломками в «сахар», нашвыривают горкой. Порожняки отвозят. И так – по всей полынье, чуть видно.

Высокий, бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки возчикам. Это – артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:

– За два дни покончим. Ну и молодец Василь Василич! Совсем было пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались, пока почешутся… вполруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам – и им подавай, лодырям! Василь Василич им уж по пятаку набавил – нет, сусла нам подавай! А он… что жа!.. «Не сусла вам, братцы, а, в мою голову… по бутылке пи-ва, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с почину… а как пошабашим – по две бутылки, красный ярлык!» Гляди, вон чего наломали, с обеда только… диву дался! народишка-то сбродный да малосильный, пропитой… а вот обласкал их Василь Василич, проникся в них… опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ… теперь что хошь из него исделает, сумел так.

– Что, молодой хозяин… – Горкин мне говорит, – Вася-то наш каков! И поденных не надо лишних, и ни возков… чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем. Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул заздравной, а… намок, как… лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком бил, багром воло́чил… пойдем.

Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук – за нами, и слышно тягучий треск, будто распарывают что крепкое. Мчатся встречу порожняки, задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: «Эй, подшибу!..»

Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь Василич совсем размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком возит:

– Я себя держу стро-го, ни-ни. Панкратыч… меня знает! У меня… все в порядке. Ласке учил папашенька… и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им ка-ак?.. я им ящик бархатного ублаготворил… от себя, старайся у меня только! Пьяницы даже понимают, а уж твере-зыи… всю Москва-реку расколю, милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только… и больше ничего.

– Ну, Василич, Господь с тобой… – говорит Горкин ласково, – ночуй уж тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис… именинник нонче ты… ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка… не очень с морковью уважаю.

– Я те, Михал Панкратыч… я вам с этим… с изюмцем у меня! Кума, сторожиха банная, спекла, из уважения… рыбки ей для поста иной раз… сбираемся только починать. Да ершиков на «кобылку» с полсотни понатаскал… несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился… ах, как же работать они умеют, для показу! Горяченькой ушицы, ершиков поглодать… – рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч… уважаю вас, как вы самый крестный есть Марье Даниловне… поклончик от меня им… да пивка бархатного, хочь пригубьте только… амененник нонче я… Дениса нонче!..

И мне дают сладкого пирожка с изюмцем на газетинке. Я ем в охотку, отпиваю и бархатного глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и разглядываю сторожку.

На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева из газетки, а с другого боку – портрет нашего царя с хохлом и строгими глазами. А под ним – розовая дама с голой шеей, с конфетной коробки крышечка: очень похожа на Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке – бумажный образок Иверской. Тускло горит-чадит лампочка-коптилка, потрескивает-стрекает печка.

Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим тулупом. Говорит:

– Пошабашили. Записывай, Василь Василич: всего за день – четыреста пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.

– Налей ему… хороший мужик… – говорит Косой и начинает нашаривать в полушубке, под собою.

Денис бережно достает с полу, из «колыбельки» четвертуху и наливает стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает, крякает и закусывает пирогом с морковью.

– Благодарим покорно… с анделом, значит, вас… – сипло говорит он и утирается бородой. – Намаялся – заснул, сердешный… – мотает он на Василь Василича, сложившего голову на столик. – Золотой человек, а то бы как намаялись с энтими, с пропойными… За свой карман, говорит, пивка им приказал… «Мне, – говорит, – хозяин тыщи доверяет… как же малости этой не поверить!..» Прямо золотой человек.

Василь Василич всхрапывает. Я знаю – любит его отец. И я его люблю. Я пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает – расчет-то будет, ждут мужики. Василь Василич встряхивается, потирает глаза, находит свою книжечку и будто шепчет – вычитывает что-то.

– Сорок подвод… по ряду, по восемь гривен… получай. По пятаку от меня, на…баву. Сергей Ваныч мне поверит… за удовольствие…

Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги синей и слюнит липкие желтенькие рублевки.

Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под набухшими мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он передыхая, морщась и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток. Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху – закусывает только луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и… просит еще «стакашку». Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно: «Ах ты, жи-ись!..» – крестится на нас и повертывается солдатски лихо.

– Проздравил бы амененничка-то, Пан-кратыч… а? – говорит Василь Василич. – Знато бы, хереску бы те припас, а то… икемчику… По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..