Зачарованные смертью - Светлана Алексиевич

…Через несколько лет дело прекратили „за отсутствием состава преступления“. Мой сын был прав: эту стену не прошибешь. Я искала убийц… Кто он? Кто они? Уничтожались документы, отказывались от своих первых показаний запуганные милицией свидетели… Менялись лишь следователи… Я искала убийцу… Боялась сойти с ума от этих слов, сожалений, упреков: что же он, как ребенок, подумаешь, стукнули в милиции… Из-за этого стреляться? Да, мы все так живем… Псих…

Да, на войне стреляют в других… И очень редко в себя. На войне у людей другая психика, иначе не выжить, не уцелеть… Я не вернулась с войны… Мы все не вернулись с войны… И я стала гордиться тем, что он не захотел так жить… Фамилию мою не называйте. Назовете, мне будет снова страшно выйти на улицу. Не верю, что мы живем в новом мире…»

История о том, что в смерти есть что-то женское…

Светлана Бутрамеева — инженер, 36 лет

«У меня сейчас мир как бы раздвинулся… Сначала, когда все причиняло боль, любое движение: глотнуть воздух, пошевелить рукой, открыть глаза, весь мир — это было мое тело. Потом мир раздвинулся до палаты, я увидела белый потолок, нянечку… Я ползла взглядом по вещам и узнавала их: тумбочка, таблетка, градусник… Потом, когда я стала пробовать ходить, мир раздвинулся до окна, до улицы, и там я узнавала все наново: дерево, трамвай, дети… Я очень долго возвращалась… Очень долго я могла думать только о том, что видела, о предметах, которые окружали меня; даже о людях, которые были рядом, я думала, как о предметах: синий… серый… высокий… Когда я стала способной думать не только о том, что вижу, но и о том, что помню, начались воспоминания. До этого я была в безвоздушном пространстве, вне времени, я ничего в себя не впускала — ни прошлое, ни будущее. Я вспомнила то, что со мной произошло… Это как припадок… Как молния… Я вспомнила, что у меня есть муж и сын… И что я их люблю… Но тут же мысль: лучше бы их никогда у меня не было… Ни свадьбы, ни моей беременности… Я ждала, я хотела девочку. Я любила кукол, у меня осталось много кукол. Мысль, что я их люблю, но без них мне лучше. Что я хотела бы отправиться в кругосветное путешествие, но в одиночку… Что я люблю жизнь, но не ту, которой живу…

Рядом со мной умирала девушка, она умирала несколько дней. Она лежала вся в этих трубках, даже кричать не могла: во рту трубка. Она, как и я, выпила уксусной эссенции… Почему-то ее не смогли спасти… Я смотрела на эти трубки, и увидела, представила в подробностях: вот это я лежу, я умерла, но я не знаю, что я умерла, что меня больше нет. Я сходила туда… Я вернулась… Но побывала там в уме, в образе… Я хотела переселиться… В мыслях я уже жила там… Я вообразила себе, что тот мир совершеннее… Я уже не та, какая была до этого, я никогда не буду прежней. Как это выразиться? Я уже не совсем земная, я уже где-то побывала…

Но ни мужу, ни сыну я не могу этого рассказать. Я могу это рассказать только незнакомым людям… Если вы поменяете мою фамилию, я вам признаюсь… Какой странный сон я видела здесь, в больнице. Как будто я в больнице и одновременно — дома. Я лечу над всем… Я вижу мужа, он лежит на диване и читает газеты, как будто это мой муж. А я — это я, и в то же время я — это совсем не я… Я набрасываюсь на своего мужа, срываю с него одежды, я бесстыдно раздеваю его и насилую, но в то же время я понимаю, что этого не может быть. Но все это я проделываю со сладострастием, которого никогда не испытывала… Даже в близости с ним… (Растерянно и испуганно замолкает.) Как вы думаете, у меня нормально с психикой? Я боюсь разговаривать с врачом, он не верит фантазиям… А знаете, как я вышла замуж? Я вышла замуж в двадцать лет. Он меня поцеловал, и я решила, раз он меня поцеловал, я позволила себя поцеловать, значит, я должна выйти за него замуж. (Смеется.) Я была еще девчонка, кроме детства, у меня никакого другого опыта жизни не было. (Долго молчит.) Мне нельзя больше быть здесь… Видеть это… Мне надо переместиться… Но и домой я не хочу… Муж вчера приходил:

— Так нам самим стирать грязное белье или подождать тебя?

— Носки постирайте, а остальное оставьте, — сказала я.

Как в пьесе (когда-то в институте я увлекалась театром): одно — то, что я думаю, второе — то, что я говорю, третье — то, что происходит. Им нужна домработница… У них кучи грязного белья и немытой посуды, они жуют и перехватывают что-то всухомятку. Я их люблю… Я должна вернуться…

Умирать унизительно. Попадаешь во власть людей не только близких, но и чужих. Они умывают, одевают, отпевают… Если бы бесследно исчезнуть, а то остается тело, с которым продолжают возиться. Это со мной случилось… Как молния… Как припадок…

…Мои родители — рабочие на фарфоровом заводе. Я у них одна. Они меня любили, баловали. Когда я выходила замуж, они дали мне все: мебель, посуду, ковер, постельное белье, подушки. Всю жизнь они это собирали, копили, я не помню, чтобы они куда-нибудь съездили на курорт или отдохнуть, они все время работали и говорили, что живут для меня. Я действительно не могу вспомнить, чтобы они сделали что-то для себя, кроме необходимого. Конечно, тогда жизнь была проще, потому что все жили одинаково, пусть кто-то чуть беднее, кто-то чуть богаче, но в общем-то все были равны. И в той жизни я знала, как жить: я должна была хорошо учиться, чтобы поступить в институт, после института выйти замуж. Мне кажется, что я прожила бы свою жизнь так, как прожили ее мои родители. Но все вдруг поменялось… Нас кинули в капитализм… И дело даже не в идеологии… Сломали схему, по которой я умела жить. Мы все были роботы, нас запрограммировали… И в то же время, например, я была идеалистка. Я была идеалистка в том смысле, что не знала свое место в жизни, как теперь говорят, свою цену. Жизнь не требовала от меня таких усилий, какие нужны сейчас, я могла мечтать. Вы оглянитесь вокруг: сколько у нас идеалистов, нереальных людей! Я любила проснуться утром, лежать с открытыми глазами и мечтать о чем-то радостном, далеком, я даже не обрисую детали, но чувства свои помню… Мне было легко жить… Мне все было понятно… Вот скопим деньги и купим машину… Построим дачу… Вырастет сын…

Свобода. Что это такое? Не знаю.

— Мама, — спрашивает сын, — ты знаешь, что такое роскошь?

Не знаю. Сломали схему… Раньше была одна знаковая система, сейчас совершенно другая… Я неожиданно оказалась за бортом… Я работала в большом проектном институте — полторы тысячи человек, его еще называли „женский институт“, потому что инженер у нас уже давно женская профессия. Мы проектировали конезаводы, животноводческие фермы… И вот нас кинули в капитализм… Первый слух: готовят списки на сокращение… Во время обеда купили с девочками торт, пьем чай и гадаем, высчитываем: кого? Уже известно, что мужчин не сокращают, у нас их и так мало, сокращают одних женщин. Второй слух: матерей-одиночек, разведенных и тех, кому осталось несколько лет до пенсии, тоже не трогают. Все начинаем собирать справки, некоторые даже разводятся. Курим и плачем в туалете. Наконец, вывесили приказ: я нахожу свою фамилию… Куда бежать? На кухню, в постель? Каждый брал свое. Я не борец, меня учили жить по схеме, а не бороться за свое место под солнцем. Мне обещали, что места под солнцем хватит всем. А теперь мне говорят, что надо жить по законам Дарвина, тогда у нас будет изобилие. Изобилие для сильных… А я — из слабых… Пошла на биржу труда… А там тысячи таких женщин, как я, после института, в основном интеллигентные женщины: инженеры, архитекторы, учителя… А требуются штукатуры, маляры, каменщики, крановщики, разнорабочие… Стала читать объявления в газетах, на столбах, на стенах домов. Требуются… Требуются… Требуются… Опять: штукатуры, каменщики… И молодые женщины для работы в коммерческих магазинах, офисах. Несколько раз сходила по этим адресам: кто за плечи берет, кто за коленку…