Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год - Владимир Броневский

Добрая моя хозяйка доставила мне случай побывать в Черной горе. Отец Спиридоний, прихода ее священник, сыскал мне проводника, и я по данным мне наставлениям спешил сделать маленькие приуготовления. Взял с собой фунтов десять пороху, купил кремней, бисеру, стаканов и рюмок синего стекла и несколько кусков сахару положил в карман, дабы сими безделушками дарить в знак памяти тех хозяев, у коих буду ночевать. В продолжение моих сборов митрополит приехал в город, я за долг почел просить его соизволения. Его Высокопреосвященство охотно согласился на мое желание, убеждал иметь снисхождение к обычаям народа, всем сердцем и душой любящего русских (собственные его слова). Приказал одному витязю из своей гвардии, ростом почти в сажень, провожать меня всюду, куда бы я ни пожелал, и. отпуская меня, уверил, что я буду принят с усердием и должным уважением. Первый проводник мой не хотел уступить чести охранять меня митрополитскому; они долго спорили, сердились и не знаю, как успел помирить их отец Спиридоний.

Чтобы казаться более военным, взял я с собой одну шинель, препоясал длинную саблю, которой мог бы отрубить нос в сажени от себя расстоянием, а кортик, вместо кинжала, заткнул за пояс. В четверг Святой недели к вечеру, пешком и с посохом в руках отправился я в путь с одним матросом, весьма смышленым, проворным и на храбрость коего при случае мог совершенно положиться; я говорю сие последнее потому, что черногорцы дорогих гостей своих любят встречать и провожать ружейными выстрелами, так что пули свистят мимо самых ушей. В Скальяри, деревней, лежащей в прекраснейшей долине близ Катаро, дали мне лошака, и мы начали подниматься на гору, которой вершина упиралась в облака. По тропинке, извивающейся улиткой, достигли мы до крепости Тринита (Святая троица) или лучше до четвероугольной башни, стоящей на границе Черногории и защищающей дорогу от Катаро в Будуа. Гора, на которую отсюда нам должно было всходить, стояла еще выше первой, вершина ее терялась в облаках. Солнце заходило, становилось темно; до Цетина, где располагал ночевать, оставалось еще верст 18; дорога шла на такую крутизну и мимо таких ужасов, что я, прилегши на шею лошака, качался над краем бездонной пропасти, голова у меня закружилась, и я просил остановиться в первой деревне. Проводник уверял, что нет никакой опасности и что я непременно должен ночевать у него в Цетине, как вдруг услышали пронзительные дикие крики; со мной бывшие отвечали такими же голосами; невольный страх овладел мной и еще более увеличился, когда догнали мы у ключа, Кроваваце называемого, партию черногорцев, возвращавшихся с торгу из Катаро; они обступили меня, один спрашивал, точно ли я русский? другой, христианин ли я? а третий подозревал, не католик ли я? Однако ж, удовольствовавшись моими ответами и уверениями митрополитского витязя, хотели, чтоб я пересел на их осла, целовали руки мои и полу платья, а между тем тащили меня долой; начался между ними жаркий спор; я боялся, что начнется драка; наконец, посадив матроса на осла, меня оставили на лошаке, и мы спокойно продолжали путь. Около 10 часов провожатые мои сделали несколько выстрелов и вдруг все закричали, потом телохранители мои уведомили меня, что мы скоро остановимся в селении Мирац. Подъезжая к оному, услышали мы смятенные крики, ночь была довольно темна, и я обрадовался, увидев близко несколько зажженных светочей, это была толпа мальчиков с пуками горящей соломы; при въезде в деревню меня стеснили, остановили лошака. Первый, который подошел ко мне, был князь (титло, принадлежащее сельским начальникам), он решительно объявил мне, что я должен ночевать у него.

Мне нечего было тут рассуждать, и я, повинуясь приказанию, пошел за ним. Князь остановил меня пред воротами, вошел в дом, скоро возвратился, взял меня за руку и ввел в избу. Представить должно мое изумление, расположение очень похоже на наши крестьянские светлицы. Меня посадили в угол под образа, возле меня матроса, который беспрестанно вставал с лавки, я насилу уверил его, что здесь он должен делать, что нам прикажут. Вошла молодая женщина (младшая в доме невестка), поставила на пол к ногам моим деревянную чашу воды, с робостью поклонилась, поцеловала у меня полу мундира, у матроса руку, он вскочил и чуть не засмеялся, потом стала на колени, сняла с меня сапоги, посмотрела их с любопытством, сняла чулки, словом, мне и матросу вымыли ноги. После сего князь предложил мне пасху, которая стояла на накрытом столе, и все его семейство христосовалось со мной, равно и с товарищем моим. Подали умыть руки, зажгли свечку пред образами, принесли вареную курицу и копченую баранину, помолились, и один хозяин сел между нами за стол, дети служили, а пришедшие смотрели на нас и говорили между собой. После ужина тотчас положили нас спать в особом чулане, на доски, покрытые ковром. Князь лег возле нас, а сын, с оружием и не раздеваясь, повалился у дверей, и сей час оба захрапели. Я долго не мог заснуть и смотрел на кровлю, сквозь которую свистел ветер. Всякое движение моих хозяев, не знаю почему, приводило меня в страх: я подвинул к себе длинную мою саблю, и хотя в воображении моем не находил причины опасаться, однако ж был готов к обороне; но утомление сомкнуло глаза и я часа три спал очень крепко.

Рано с солнцем громкий голос моего князя разбудил меня. Вопрос его «хорошо ли я отдыхал?» считал я приказанием, почему встал и пошел за ним, располагая немедленно отправиться в дальнейший путь; но я ошибся и скоро удостоверился, что не могу ничем располагать. Несколько старейшин из семейств ожидали уже меня на дворе и, лишь я показался, просили удостоить их посещением, и так я пошел за первым, который подошел ко мне, матрос пошел за другим. Насилу избавили меня от омовения ног, подали яичницу и пшеничный только что испеченный и весьма вкусный хлеб. Представьте мое удивление, я должен был обойти 20 дворов и везде непременно есть или, по крайней мере, всего отведать. При входе и выходе из дому я должен был перецеловать все семейство, а если я дарил ребенка кусочком сахара, то все целовали меня. Наконец, перецеловав по нескольку раз всю деревню, мне подвели лошака, посадили, пожелали доброго пути и начали стрелять; матрос мой написал так, что его принуждены были положить поперек на спину осла. Я позабыл сказать, что, когда переходил из дому в дом, меня сдавали с рук на руки, точно так как бы какую вещь, и напоминали хранить меня, как зеницу ока!

Дорога до Цетина шла мимо ужасных пропастей и глубоких оврагов, кое-где видны были виноградники, маленькие сады и площадки хлеба, уже с четверть вышиной, справа и слева были Коложун и Ловчин – высочайшая из гор, коих кремнистая цепь с висящими скалами на каждом шагу представляли трудные дефилеи и, так сказать непреодолимые твердыни вольности черногорцев. В монастырь Цетино, местопребывание митрополита, прибыл я в полдень и остановился в доме первого моего провожатого. Несмотря на убедительное приглашение монахов, я не прежде мог посетить их, как начали звонить к вечерне. Цетино лежит в глубоком долу, покрытом зеленью и садами. Монастырь, окруженный зубчатыми стенами с башнями, и пятиглавая церковь напомнили мне окрестности Москвы; я забыл, что нахожусь так далеко от оной. Тут показывали мне грамоты императоров наших от Петра и подарки, состоящие в богатых ризах, сосудах, образ Божьей Матери, принесенный в дар Екатериной Великой, обложен жемчугом и бриллиантами дорогой цены.