Первая жена (сборник) - Ольга Агурбаш

Он даже потряс головой, чтобы сбросить это оцепенение. Мысли постепенно вернулись к работе и к текущим делам, но легкая грусть не проходила. Ни днем, ни вечером, ни, как ни странно, следующим утром.

Обычно он просыпался бодрым, всегда в одно и то же время, будил сына. Пока тот просыпался, брал гантели, занимаясь минут пятнадцать – двадцать. Потом организовывал ребенка: зарядка, душ, завтрак. Тот пошел в мать: любил поспать подольше, понежиться, просыпался неохотно и медленно, вяло двигался, был не в настроении и окончательно просыпался, похоже, только в дверях, когда пора было бежать в школу.

Сам же Вадим после зарядки и контрастного душа чувствовал себя энергетически наполненным и готовым к трудовому дню. Он обильно завтракал, предпочитая что-то горячее: кашу или омлет, большую чашку кофе со сгущенкой и бутерброд с ветчиной. Супруга никогда не тревожилась в плане проводов мужа и сына по утрам. Знала: Вадим прекрасно справится. Свою трудовую деятельность она старалась организовывать таким образом, чтобы выходить из дома не раньше десяти часов. И если ей по каким-то неотложным делам приходилось вставать рано, то лучше было не попадаться ей на пути. Все ее раздражало, и ничего хорошего эти утренние часы для семьи не сулили. Мужчины это знали и всегда по утрам разговаривали вполголоса: не дай бог разбудить, не дай бог потревожить.

Именно утренняя грусть, столь не свойственная Вадиму вообще, выбила его из колеи. Он привычными движениями выполнил комплекс упражнений, проводил сына в школу, пришел на кухню готовить себе завтрак и вдруг понял: он не хочет. Ни есть, ни пить кофе, ни даже идти на работу. Вадим попробовал проигнорировать это свое настроение, но кофе остался недопитым, бутерброд едва надкусанным, а с омлетом он и вовсе не стал заводиться…

Поначалу он даже не понял причину своей печали. Раньше сменой настроения он не страдал, меланхолии подвержен не был и вообще имел нрав ровный, спокойный, оптимистичный. Надежда, как возможная причина его грусти, всплыла неожиданно и шокирующе.

Ну да, понравилась ему женщина. Ну, милая, приятная… И что? Дальше этих фраз мысль не продвигалась. Но стало абсолютно ясно – именно она и есть причина его печали. А уж отчего так, почему, пожалуй, лучше не думать, потому что сегодня непростой день: мало того что лекция и два семинара, мало того что заседание кафедры, так еще и репетиторство вечером, и несколько важных звонков запланировано… А если он сейчас начнет копаться в себе, если позволит глубоко погрузиться вовнутрь собственных переживаний, то обо всех намеченных делах ему придется забыть. Вадим знал за собой такое состояние – либо он идет по четко намеченному плану, читая лекцию, проводя семинары и выполняя прочие важные дела. Либо, уйдя в анализ причинно-следственных связей своей ситуации, он станет рассеян, раскоординирован и вряд ли сможет быть эффективным в работе. А неэффективности своего труда Вадим допустить не мог. Поэтому ценой долгих самоуговоров, выдвижения волевых своих качеств на первый план, он отодвинул душевные переживания чуть в сторону, хотя некую минорность настроения и повышенную сентиментальность спрятать до конца не мог. Хватило его ненадолго, до вечера…

Главным итогом этого суматошного дня стал телефон Надежды, полученный у Петра Ефимовича.

Вадим попросил:

– Петр Ефимович, у вас девочка Аня занимается. Помните, я как-то вас замещал, когда вы в командировке были?

– Ну конечно!

– Я тогда ее маме, Надежде Федоровне, обещал кое-какие учебники. Она просила меня то ли для сына подруги, то ли для соседа… – Он придумывал на ходу более-менее удобоваримое объяснение своему интересу. – И что-то телефон ее найти не могу.

Петр Ефимович полез в записную книжку. Он так и не привык заносить номера в память телефона, по старинке больше доверяя собственным записям. Книжка была совсем старая, потрепанная, кое-какие листки грозили вот-вот оторваться вовсе. Он долго перелистывал ее, вспоминая, на какую букву мог записать имя одной из многочисленных учениц.

– Слушай! Что-то не могу пока найти. Давай я лучше сам передам через Аню твои книги! – предложил он.

– Что вы? Что вы? – замахал руками Вадим. – Там столько! Я пересмотрел все старые учебники, у меня их чуть ли не две сумки набралось. Пусть сами приезжают, забирают. Посмотрите еще раз: может, на «А»? Аня?

Петр Ефимович со вздохом опять открыл записную книжку.

– На «А»? На «А» я почему-то не смотрел. Смотрел на «У» – ученики, на «Р» – репетиторство. А на «А»… О, точно! Смотри-ка, какой ты молодец! Так и есть: Аня Гаврилова… Вот… А дальше мама – Надежда Федоровна. Пиши телефон!

Находясь в детском доме, Надя с самого раннего детства была приобщена и вовлечена в интимную жизнь коллектива. Многие постельные сцены взрослеющих подростков происходили практически на виду у малышни. Ну если и не нарочито, не специально, то все равно заметно. Где там скрыться-то? В кладовках, снизу доверху заваленных старыми одеялами и поломанными стульями? В углах больших спален, которые никогда не бывали абсолютно пустыми? В туалетах, которые не имеют задвижек и крючков? Там было все на виду, все доступно взору другого, все обсуждаемо, открыто и, понятное дело, цинично.

Малышню особо не трогали, но как только девчонки подрастали, их начинали хватать за руки, тащить по углам, не слушая возражений, не принимая сопротивления. С девчонками то и дело случались беременности, но заведующая, надо отдать ей должное, периодически организовывала медосмотры, и гинеколог состоял чуть ли не в штате. Ну не на ставке, конечно, и тем не менее… Во всяком случае до родов ситуация не доводилась. По крайней мере, на памяти Надежды таких случаев не было. Аборты да. Это было принято. И даже какое-то обезболивание. И даже, помнится, беседы с девушками вели, вплоть до раздачи презервативов.

Надежда очень болезненно воспринимала воспоминания о том периоде жизни. И подчас даже не сами события, а приближение к ним, прикосновение… Ощущения тоски, глубоко затаенной раны, которая ныла, не переставая… Первая любовь, кроме страданий, не принесла ничего. Вечная тоска по матери, которая не утолялась никогда, страх и ужас перед будущим. Как жить без этих, пусть опостылевших, но таких привычных стен? С кем искать отношения и как их строить? Здесь все было дано изначально – кров, еда, одежда, соседи по спальне, воспитатели. Никого и ничего не надо выбирать. Все уже выбрано за тебя. Вплоть до меню, до цвета нижнего белья и всей казенной одежды. Вплоть до вкуса зубной пасты и склизкого мыла, к которому даже страшно было прикасаться, а не то чтобы брать в руки и размазывать эту жуткую вонючую слизь. Почему-то именно мыло вызывало в ней особую гадливость. Мыло и неистребимый запах хлорки в туалете.

Иногда ей казалось, что она выкинула из памяти те годы тотального дискомфорта, на которые волею судьбы была обречена. Она не позволяла себе погружаться в воспоминания. Она практически ничего не рассказывала ни мужу, ни дочери о подробностях детдомовской жизни. Дай волю, она бы зачеркнула всю ту жизнь черным фломастером. Все свои детские страхи, невыплаканные слезы, жгучую потребность в нежности, неудовлетворенное желание поделиться с кем-то близким своими сомнениями, тревогами, мечтами…

Всю эту боль она с удовольствием зачеркнула бы черным цветом, закопала бы глубоко, а сверху, присыпав хорошей землей с удобрениями, засеяла бы цветами. Собственно говоря, именно так она мысленно и поступила. Даже первую свою любовь не вспоминала. Грубый, дерзкий мальчишка, который лапал всех девчонок подряд…

Меру ее страдания трудно описать. Плакать без видимой причины у них не было принято. Уединиться, погрузившись в спасительное одиночество и грусть, – нереально. Оставались только ночи, когда она кусала подушку, чтобы не разрыдаться в голос, засыпала лишь под утро, и черные круги под глазами долго-долго не покидали ее лицо, чуть ли не до самого выхода из детского дома. А потом – поиски матери, работа… Как-то отошла, переболела…

Когда встретила Глеба, не поняла сразу, что влюбилась. Просто ощутила силу, надежность, крепкое мужское плечо. Ничего подобного в ее жизни не было, и она просто облокотилась на это плечо, прижалась, доверилась, а потом, видно, и полюбила, оценив благородство супруга и его, пусть непростой, но все же положительный характер.

Собственно, вся ее женская история до сегодняшнего момента может уложиться в этом незатейливом рассказе. В самом деле: нереализованное первое чувство – раз, муж – два. Не густо для сорокалетней женщины.

Но Надежду ее жизнь вполне устраивала, она абсолютно искренне считала себя счастливой женой и матерью, и никакие сомнения на этот счет ее не посещали. Вадим внес смятение. Ситуация складывалась не очень понятно. С одной стороны, влюбленная дочь. С другой, он сам – со своим обаянием и явно выраженной мужской энергетикой и, самое главное, со скрытым интересом к ней, к Надежде. Какая-то недосказанность, недоговоренность… Какое-то недопонимание ситуации. Надежда то улыбалась своим мыслям, то хмурила лоб, то ловила себя на внутреннем диалоге, который она вела поочередно с дочерью, с Вадимом. И все-таки… Аня сказала, что они целовались тогда, в машине, что он отвечает на ее поцелуи, что они перезванивались и даже обменивались сообщениями, пусть вяло, пусть ненастойчиво с его стороны, но тем не менее. А он ни о чем таком Надежде не рассказывал. Не хотел огласки? Или боялся выдать Аню? Или для него все эти переписки-перезвоны действительно ничего не значащий детский лепет?