Рассказы провинциального актера - Владимир Шурупов

— Какая же власть?

— И гражданская, под видом божьей, и военная, под видом мирской…

— Ишь загнул… Скажи — жалко!

— Жалко, Давыдыч! — вдруг резко ответил Гаврилов, да так резко, что сам удивился и солдат удивил.

— Ладно, не серчай… В общем-то, конечно, жалко… Садись к столу…

— Сыт я. Спасибо.

Чем был сыт лейтенант, он и сам не мог бы сказать, только знал он одно, чувствовал, если сейчас не ляжет хоть на четверть часа, — свалится и заснет прямо на булыжной мостовой монастыря, либо в цветнике.

— Кузьмин, — окликнул он товарища, — пойдем пройдемся.

Они вышли во двор, и Василий признался:

— Выдохся я, Леня, оставляю тебя за старшого, пойду, где ни есть прилягу, не лягу — умру! — так спать хочу… А ты смотри построже с ребятами — слыхал — «Как там наши повешенные?» Дураки, какие же они «наши повешенные»?

— В кельи провожу, там деревянные койки…

— Хотел спросить, — Гаврилов уже расслабился, и мысли путались, сбивались, он их не устрожал — уже спал! — Хотел спросить тебя, как ты узнал, что эти… ну, смертницы, — в «трапезной» — откуда знаешь, что это трапезная?

— Я же постарше тебя, бывал и в монастырях…

Они шли по двору, Гаврилов, чуть покачиваясь.

— Я слышал, вы артистом были до войны? — неожиданно спросил он. Леонид не успел ответить, только улыбнулся этому переходу на «вы» после трехлетней дружбы. — Так вот, я после войны тоже буду пробовать… ну, как это… поступить в театральное… А, может, в какой театр — ну там, чего принести, подать… Поучиться…

— Дело, — улыбнулся Кузьмин и поразился, что этот лейтенант говорит о его родном деле и волнуется, а для Кузьмина — все это в невозвратимом прошлом, и не знает он, что он будет делать после войны…

— Ты знаешь, я в школе в драмкружке был, во Дворец пионеров бегал, — он опять легко перешел на «ты». — У нас старикан преподавал. Он еще до революции в провинциальных театрах играл… Замечательный старикан. Любил на стекле, понимаешь, на обыкновенном стекле гримом цветы рисовать, а чтоб не смазались — он их клеем покрывал…

— Лаком, — поправил Кузьмин, — театральным лаком…

— Ну да, он так и говорил…

«Гримом на стекле? — подумал Кузьмин. — Лихо. Ни разу не встречал… А если грим тонко положить — светиться, как витраж, будет… Попробую… После войны…»

— Умру, сейчас, Лёня…

— Пришли.

Уложив командира, Кузьмин постоял над ним, над мальчишкой, сумевшим пройти войну и не очерстветь душой: еще вспоминал о школьном драмкружке во Дворце пионеров, от которого в его городе остались только развалины…

«Надо же — гримом на стекле! — думал Кузьмин, — надо попробовать… А Гаврилову помогу — куда-нибудь вместе в театр на провинциальную сцену… Из него толк выйдет — живой, горячий…»

Кузьмин шел по внутреннему двору быстро и напористо, потом ходил по внутренним галереям, заглядывал во все помещения, видно было по нему — человек что-то ищет. Разговор с Гавриловым — театр, рисунки на стекле, рисунки, театр, — как-то переплелись в его сознании и дали толчок делу…

— Что надо, Леонид Васильевич? — окликнул его Фомин, смененный от дверей трапезной.

— Ты часом какую-нибудь фанерину не встречал тут? — неожиданно спросил Кузьмин.

— Какую «фанерину»? — опешил солдат.

— Обыкновенную. Деревянную, белую… Мне нужен кусок фанеры, понял?

— Понял. Не встречал. А на кой она вам?

— Для спроса! — и Кузьмин двинулся дальше.

Да-да, этот чудак-актер на пенсии, преподававший в драмкружке, бывший художником миниатюр, подсказал Кузьмину если и не идею, то шажок, чтобы пробиться к испуганным душам монашек, оставленных на чердаке.

В одной из комнат большого дома, похожего на канцелярию, нашел Кузьмин то, что искал, то, что могло сгодиться для дела, — с одной из стен свисали плотные обои, похожие на картон, — одна стена была ободрана, но на другой они свисали широкими полосами, не очень чистыми снаружи, в пятнах высохшего клея внутри, но все же они прилаживались к его затее.

Оторвав несколько полос, Кузьмин профессионально скрутил их в рулоны — бумага была ему послушна и скручивалась, не ломаясь, — по пути зашел в привратницкую к Петру Давыдычу, набрал из печи еще красных, не развалившихся углей, ссыпал их в котелок, ничего не ответил на вопросы солдат и скорым шагом пошел к трапезной, размахивая котелком, из которого вился легкий сизый дымок, как из паникадила.

Сверху, от чердачной площадки, раздалось предостерегающее шипение.

Газаев, приложив палец к губам, улыбался и знаками приглашал Леонида подойти потихоньку к щели, потом не выдержал, махнул рукой, спустился на несколько ступенек к Цыгану и зашептал ему на ухо:

— Рыжая, та самая, развязалась, но веревку с рук не сбросила, как партизанка перед побегом, делает вид, что все, как и было, да у меня глаза, как у орла…

— Горы научили?

— Точно говоришь. Так она стоит, рыжая стерва, и пальчиками шевелит… А это, что такое? — только сейчас разглядел он принесенные Цыганом предметы.

— Потом узнаешь. Дай-ка мне в щелку заглянуть…

— Погоди. Ты подежурь вместо меня полчасика, я пойду, что-нибудь перехвачу. С утра ничего не ел.

— Горы, говоришь, научили! — невпопад сказал Кузьмин, думая о чем-то своем — азарт художника разрастался в нем, и все мысли были направлены только на то, чтобы вернее обставить все представление.

— При чем горы, Цыган? — настороженно спросил Газаев.

— Володя, не полчаса — час дам передохнуть, только давай-ка, земляк…

— Какой ты мне земляк? — удивился Газаев.

— И тебе земляк, и другим земляк, есть у меня в роду и горская кровь, так что давай, земляк, перед тем, как сам поешь, пособирай у ребят печенье, конфеты — что наберешь! — только старайся не наше, а трофейное, с их этикетками. Потом забеги в трапезную, внизу там видел на стене деревянное резное блюдо?

— Газаев все видит! — улыбнулся Володя.

— Так все собранное вали на него и дуй сюда наверх, я тебя отпущу, а сам с этими монашками… Ну, думаю, что заставлю их из петель вылезти…

Он говорил быстро, сбивчиво и заразил Газаева напором и уверенностью, и тот через три ступеньки, а все-таки бесшумно, слетел вниз, к выходу.

Цыган подошел к щели и заглянул в нее.

Рыжая монашка сбросила веревки и потирала кисти рук и что-то шепотом говорила своим соседкам. Те слушали ее с бо́льшим вниманием, чем хотели показать. Опытному актерскому глазу Леонида было ясно, что готовы они ее слушать и дальше.

О чем они говорят? Может, решили дать дёру? Это не страшно, это даже хорошо, пусть удирают. А может, она уговаривает своих, что, мол, эти ребята не звери? Может, и так, но стоило чуть приоткрыть дверь, как фигуры вновь окаменели, а рыжая, забыв повязать платок, так и стояла простоволосая, спрятав поспешно руки за спину, делая вид, что и она связана.