Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3 - Антоп Чехов

{01188}

еле видимое, не было никогда так уничижено, как унизил меня Сысой Петрович, царство ему небесное! А то как отец благочинный, отец Панкратий, коего я юмористически в мыслях своих отцом перочинным называл, где-то по складам прочел про какого-то благочинного и вообразить изволил, что будто это про него написано и будто я по легкомыслию своему написал; а то вовсе не про него было написано и не я написал. Иду я однажды мимо собора, вдруг как свистнет меня кто-то сзади по спине да по затылку палкой, знаете ли; раз свистнет, да в другой раз, да и в третий... Тьфу ты, пропасть, что за комиссия? Оглядываюсь, а это отец Панкратий, духовник мой... Публично!! За что? За какую вину? И это перенес я со смирением... Много терпел я, друзья мои! Стоявший возле именитый купец Грыжев усмехнулся и похлопал по плечу Ивана Никитича. - Пиши, - сказал он, - пиши! Почему не писать, коли можешь? А в какую газету писать станешь? - В "Голос", Иван Петрович! - Прочесть дашь? - Хе-хе-хе... Всенепременно-с. - Увидим, каких делов ты мастер. Ну, а что же ты писать станешь? - А вот если Иван Степанович что-нибудь на прогимназию пожертвуют, то и про них напишу! Иван Степанович, бритый и совсем не длиннополый купец, усмехнулся и покраснел. - Что ж, напиши! - сказал он. - Я пожертвую. Отчего не пожертвовать? Тысячу рублев могу... - Нуте? - Могу. - Да нет? - Ну вот еще... Разумеется, могу. - Вы не шутите?.. Иван Степанович! - Могу... Только вот что... Ммм... А если я пожертвую, да ты не напишешь? - Как это можно-с? Слово твердо, Иван Степаныч... - Оно-то так... Гм... Ну, а когда же ты напишешь? - Очень скоро-с, даже очень скоро-с... Вы не шутите, Иван Степаныч? - Зачем шутить? Ведь за шутки ты мне денег не заплатишь? Гм... Ну, а если ты не напишешь?

{01189}

- Напишу-с, Иван Степаныч! Побей меня бог, напишу-с! Иван Степанович наморщил свой большой лоснящийся лоб и начал думать. Иван Никитич засеменил ножками, заикал и впился своими сияющими глазками в Ивана Степановича. - Вот что, Никита... Никитич... Иван, что ля? Вот что... Я дам... дам две тысячи серебра, и потом, может быть, еще что-нибудь... этакое. Только с таким условием, братец ты мой, чтоб ты взаправду написал... - Да ей-богу же напишу!- запищал Иван Никитич. - Ты напиши, да прежде чем посылать в газету - дашь мне прочитать, а тогда я и две тысячи выложу, ежели хорошо будет написано... - Слушаю-с... Эк... эк-гем... Слушаю и понимаю, благородный и великодушный человек! Иван Степанович! Будьте столь достолюбезны и снисходительны, не оставьте ваше обещание без последствий, да не будет оно одним только звуком! Иван Степанович! Благодетель! Господа почтенные! Пьяный я человек, но постигаю умом своим! Гуманнейший филантроп! Кланяюсь вам! Потщитесь! Послужите образованию народному, излейте от щедрот своих... Ох, господи! - Ладно, ладно... Увидишь там... Иван Никитич вцепился в полу Ивана Степановича. - Великодушнейший! - завизжал он. - Присоедините длань свою к дланям великих... Подлейте масла в светильник, вселенную озаряющий! Позвольте выпить за ваше здоровье. Выпью, милостивый, выпью! Да здравств... Иван Никитич закашлялся и выпил рюмку водки. Иван Степанович посмотрел на окружающих, мигнул глазами на Ивана Никитича и вышел из гостиной в залу. Иван Никитич постоял, немного подумал, погладил себя по лысине и чинно прошел, между танцующими, в гостиную. - Оставайтесь здоровы, - обратился он к хозяину, расшаркиваясь. - Спасибо за ласки, Егор Никифорович! Век не забуду! - Прощай, братец! Заходи и вдругорядь. В магазин заходи, коли время: с молодцами чайку попьешь. На женины именины приходи, коли желаешь, - речь скажешь. Ну, прощай, дружок!

{01190}

Иван Никитич с чувством пожал протянутую руку, низко поклонился гостям и засеменил в прихожую, где, среди множества шуб и шинелей, терялась и его маленькая поношенная шинелька. - На чаек бы с вашего благородия! - предложил ему любезно лакей, отыскивая его шинель. - Голубчик ты мой! Мне и самому-то впору на чаек просить, а не токмо что давать... - Вот она, ваша шинель! Это она, ваше полублагородие? Хоть муку сей! В этой самой шинели не по гостям ходить, а в свинюшнике препровождение иметь. Сконфузившись и надевши шинель, Иван Никитич подсучил брюки, вышел из дома т-го богача и туза, Егора Л-ва, и направился, шлепая по грязи, к своей квартире. Квартировал он на самой главной улице, во флигеле, за который платил шестьдесят рублей в год наследникам какой-то купчихи. Флигель стоял в углу огромнейшего, поросшего репейником, двора и выглядывал из-за деревьев так смиренно, как мог выглядывать... один только Иван Никитич. Он запер на щеколду ворота и, старательно обходя репейник, направился к своему серому флигелю. Откуда-то заворчала и лениво гавкнула на него собака. - Стамеска, Стамеска, это я... свой! - пробормотал он. Дверь во флигеле была не заперта. Вычистивши щеточкой сапоги, Иван Никитич отворил дверь и вступил в свое логовище. Крякнув и снявши шинель, он помолился на икону и пошел по своим, освещенным лампадкою, комнатам. Во второй и последней комнате он опять помолился иконе и на цыпочках подошел к кровати. На кровати спала хорошенькая девушка лет 25. - Маничка, - начал будить ее Иван Никитич, - Маничка! - Ввввв... - Проснись, дочь моя! - А мня... мня... мня... мня... - Маничка, а Маничка! Пробудись от сна! - Кого там? Чо... го, а? а? - Проснись, ангел мой! Поднимись, кормилица моя, музыкантша моя... Дочь моя! Маничка! Манечка повернулась на другой бок и открыла глаза.

{01191}

- Чего вам? - спросила она. - Дай мне, дружок, пожалуйста, два листика бумаги! - Ложитесь спать! - Дочь моя, не откажи в просьбе! - Для чего вам? - Корреспонденцию в "Голос" писать. - Оставьте... Ложитесь спать! Там я вам ужинать оставила! - Друг мой единственный! - Вы пьяны? Прекрасно... Не мешайте спать! - Дай бумаги! Ну что тебе стоит встать и уважить отца? Друг мой! Что же мне, на колена становиться, что ли? - Аааа... чёрррт! Сейчас! Уходите отсюда! - Слушаю. Иван Никитич сделал два шага назад и спрятал свою голову за ширмы. Манечка спрыгнула с кровати и плотно окуталась в одеяло. - Шляется! - проворчала она. - Вот еще наказание-то! Матерь божия, скоро ли это кончится, наконец! Ни днем, ни ночью покоя! Ну, да и бессовестный же вы!.. - Дочь, не оскорбляй отца! - Вас никто не оскорбляет! Нате! Манечка вынула из своего портфеля два листа бумаги и швырнула их на стол. - Мерси, Маничка! Извини, что обеспокоил! - Хорошо! Манечка упала на кровать, укрылась одеялом, съежилась и тотчас же заснула. Иван Никитич зажег свечу и сел у стола. Немного подумав, он обмакнул перо в чернила, перекрестился и начал писать. На другой день, в восемь часов утра, Иван Никитич стоял уже у парадных дверей Ивана Степановича и дрожащей рукой дергал за звонок. Дергал он целых десять минут и в эти десять минут чуть не умер от страха за свою смелость. - Чево надоть? Звонишь! - спросил его лакей Ивана Степановича, отворяя дверь и протирая фалдой

{01192}

поношенного коричневого сюртука свои заспанные и распухшие глаза. - Иван Степанович дома? - Барин? А где ему быть-то? А чево надоть? - Вот... я к нему. - Из пошты, что ль? Спит он! - Нет, от себя... Собственно говоря... - Из чиновников? - Нет... но... можно обождать? - Отчего не можно? Можно! Идите в переднюю! Иван Никитич бочком вошел в переднюю и сел на диван, на котором валялись лакейские лохмотья. - Аукрррмм... Кгмбрррр... Кто там? - раздалось в спальне Ивана Степановича. - Сережка! Пошел сюда! Сережка вскочил и как сумасшедший побежал в хозяйскую спальню, а Иван Никитич испугался и начал застегиваться на все пуговицы. - А? Кто? - доносилось до его ушей из спальни. - Кого? Языка у тебя, скотины, нету? Как? Из банка? Да говори же! Старик? У Ивана Никитича застучало в сердце, помутилось в глазах и похолодело в ногах. Приближалась важная минута! - Зови его! - послышалось из спальни. Явился вспотевший Сережка и, держась за ухо, повел Ивана Никитича к Ивану Степановичу. Иван Степаныч только что проснулся: он лежал на своей двухспальной кровати и выглядывал из-под ситцевого одеяла. Возле него, под тем же самым одеялом, храпел толстяк с серебряною медалью. Ложась спать, толстяк не нашел нужным раздеться: кончики его сапогов выглядывали из-под одеяла, а серебряная медаль сползла с шеи на подушку. В спальне было и душно, и жарко, и накурено. На полу красовались осколки разбитой лампы, лужа керосина и клочья женской юбки. - Чего тебе? - спросил Иван Степанович, глядя в лицо Ивана Никитича и морща лоб. - Извиняюсь за причиненное беспокойство, - отчеканил Иван Никитич, вынимая из кармана бумагу. - Высокопочтенный Иван Степанович, позвольте... - Да ты, послушай, соловьев не разводи, у меня им есть нечего: говори дело. Чего тебе?

{01193}

- Я вот, с тою целью, чтоб эк... эк-гем почтительнейше преподнесть... - Да ты кто таков? - Я-с? Эк... эк... гем... Я-с? Забыли-с? Я корреспондент. - Ты? Ах да. Теперь помню. Зачем же ты? - Корреспонденцию обещанную на прочтение преподнесть пожелал... - Уж и написал? - Написал-с. - Чего так скоро? - Скоро-с? Я до самой сей поры писал! - Гм... Да нет, ты... не так... Ты бы подольше пописал. Зачем спешить? Поди, братец, еще попиши. - Иван Степанович! Ни место, ни время стеснить таланта не могут... Хоть год целый дайте мне - и то, ей-богу, лучше не напишу! - А ну-ка, дай сюда! Иван Никитич раскрыл лист и обеими руками поднес его к голове Ивана Степановича. Иван Степанович взял лист, прищурил глаза и начал читать: "У нас, в Т..., ежегодно воздвигается по нескольку зданий, для чего выписываются столичные архитекторы, получаются из-за границы строительные материалы, затрачиваются громадные капиталы - и всё это, надо признаться, с целями меркантильными... Жалко! Жителей у нас 20 тысяч с лишком, Т. существует уже несколько столетий, здания воздвигаются; а нет даже и хижины, в которой могла бы приютиться сила, отрезывающая корни, глубоко пускаемые невежеством... Невежество..." Что это написано? - Это-с? Horribile dictu... - А что это значит?.. - Бог его знает, что это значит, Иван Степанович! Если пишется что-нибудь нехорошее или ужасное, то возле него и пишется в скобочках это выражение. - "Невежество..." Мммм... "залегает у нас толстыми слоями и пользуется во всех слоях нашего общества полнейшим правом гражданства. Наконец-таки и на нас повеяло воздухом, которым дышит вся образованная