И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов

Потом отвожу вас на Ярославский вокзал.

— Храни вас Господь! — Вы крестите меня, выходите из машины, не оглядываясь, шагаете к электричке. Широкоплечая фигура в шляпе, плаще, с неизменным портфелем в руке. Вот уже толпа заслоняет вас…

Однажды летним днём раздаётся телефонный звонок. Это Лидочка Муранова — прихожанка нашего храма, профессиональный звукооператор, портниха, мастерица на все руки.

— Владимир Львович! У меня отец Александр. Он плохой. Температура, наверное, под сорок! Что‑то с позвоночником. Звоню тайно от него, не разрешает вас беспокоить.

Записываю адрес. Мчусь на «запорожце» в один из арбатских переулков. Вхожу в квартиру, где вы стоите, что‑то диктуете на магнитофон, морщась от боли.

Дотрагиваюсь до вашего лба. Действительно, пылает. Вместе с Лидой заставляем измерить температуру. Тридцать восемь и девять.

Выясняется, что у вас периодически происходит нагноение врождённой кисты позвоночника. Сейчас — особенно острый случай.

Звоню знакомому хирургу в 71–ю больницу, в Кунцево. Тот говорит, что это дело серьёзное, необходимо срочно вскрыть нагноение, произвести небольшую операцию. Обещает встретить нас в приёмном покое.

— Александр Владимирович, едем! Немедленно.

— Да что вы, Полковник! Рассосётся.

Мы с Лидой насильно собираем вас, сводим к машине. Смотрю, вы уже и сссть‑то как следует не можете, привалились боком.

Выезжаю из путаницы арбатских переулков, слышу призывный сигнал чёрной «чайки», которая, обогнав нас, приостанавливается у тротуара. В «чайке» сидит человек в белом одеянии митрополита.

— Это Ювеналий. Тормозните, Полковник!

Через минуту растерянно следую за «чайкой» в одиночестве. Машина митрополита вместе с вами въезжает в ворота иностранного отдела Патриархии на улице Рылеева.

Жду у кромки тротуара. Жду вот уже десять минут, двадцать минут, полчаса. Ждёт в приёмном покое хирург.

Наконец вы выходите, идёте как‑то боком, прихрамывая. Улыбаетесь.

— Простите! Ювеналий, кажется, единственный из иерархов, кто ко мне хорошо относится. Выручает, как может…

— А знаете, батюшка, что в вашем состоянии промедление опасно?

— Все в руках Божиих!

Приезжаем в больницу. После осмотра вскоре вы появляетесь вместе с хирургом.

— В принципе, необходима кардинальная операция, — говорит он, — а сейчас нужно хотя бы вскрыть воспалённый очаг. Под местной анестезией. И учтите, после этого больному придётся остаться до утра.

Вы вопросительно, как ребёнок, смотрите на меня.

— Может, не надо?

Я соглашаюсь. Это — единственный случай, когда я принимаю решение за вас. И остаюсь один в кабинете.

За то время, пока вы находились в операционной, что я только не передумал. Ведь ваши родные ни о чём не знают… Остаётся только молиться, чтобы всё сошло удачно.

— Полковник! Вы тут совсем заскучали? — Санитары вводят вас, укладывают на диван, бледного, обмотанного бинтами.

Следом входит хирург.

— Я ухожу. Вот ключ от кабинета. Вот лекарства. Утром сделают перевязку — можно будет потихоньку ехать домой. Кстати, вот градусник. Через час–полтора измерьте температуру.

— Сколько сейчас времени? — спрашиваете вы, когда мы остаёмся вдвоём.

— Пятый час.

— Прекрасно! Доеду домой засветло.

— Никуда вы не поедете!

— Поеду! Поеду! — напеваете вы, начиная подниматься. — Я прекрасно себя чувствую! Прекрасно!

— Вот сейчас отойдёт заморозка — узнаете!

— Полковник, если вы ко мне действительно хорошо относитесь — помогите надеть туфли и пиджак.

— Ни за что! А ну‑ка ложитесь! У чтите, батюшка, дойдёт до драки. Я вас никуда не пущу.

— Ладно. Полежу полчаса и поедем. Договорились?

Я решаю не отвечать. Надеюсь, что вас разморит, и вы уснёте. Подхожу к окну, смотрю на больничный двор, на зелень деревьев.

— По–моему, температура упала. Полковник, не сердитесь. Давайте‑ка её измерим.

Через минуту вы победно протягиваете градусник.

— Тридцать шесть и восемь!

— А вы его стряхнули, прежде чем ставить?

— Конечно!

— Поставим ещё раз, — стряхиваю градусник, засовываю вам подмышку. — Александр Владимирович, нехорошо обманывать ближнего!

По прошествии пяти минут забираю градусник — тридцать семь и четыре.

— Да разве это температура?! — вы снова поднимаетесь. — Владимир Львович, Володя, ну ради Христа, давайте уедем отсюда! Хочу домой. Дома и стены помогают, серьёзно!

Вы обезоруживающе улыбаетесь, просите. И я сдаюсь.

Забрав лекарства, выходим из больницы. Поддерживаю вас, несу ваш тяжёлый портфель. И слышу смех. Вы хохочете до слез, хотя даже смеяться вам очень больно.

— В чём дело, батюшка?

— Посмотреть со стороны — два дервиша. Один еле тащится, другой хромает. Хорошенькая пара!

Добредаем до «запорожца». Сразу начинается новая атака.

— Надеюсь, вы правите на Ярославский вокзал?

— Нет уж, отвезу прямо в Семхоз, домой.

— Ни в коем случае! Поеду на электричке. В машине мне больно, трясёт.

— А в электричке, значит, не трясёт?

— Не трясёт! Электричка — давно уже дом родной, рабочий кабинет. Если удаётся сесть — я там пишу, читаю. Привык. А сейчас в машине мне больно. Ладно, Володя?

— Ладно, Саша, — впервые тогда вырывается у меня.

На Ярославском вокзале усаживаю вас в электричку. И вы тотчас вынимаете из портфеля авторучку, лист бумаги, подкладываете папку.

После того, как вы приезжаете ко мне послушать новые страницы романа, я обычно не сразу отвожу вас на вокзал. Часто нам приходится часами колесить по улицам и переулкам Москвы, посещать квартиры, где вы совершаете требы — причащаете больных и умирающих, крестите, Еенчаете. Я стараюсь помочь вам, как могу. Душным летним днём вы просите отвезти вас в район Тушино. Долго плутаем в поисках дома для престарелых. Наконец въезжаем в заросший тополями двор.

Вы выходите из машины и говорите:

— Подождите здесь. Там очень страшно.

— Ничего, батюшка. Я с вами.

— Нет. Вы не представляете того, что там делается. Вам не вынести.

Вы идёте по тропинке сквозь тополиный пух, отворяете обшарпанную дверь.

Осгавшись один в машине, думаю о вашем одиночестве. Официально крестить, венчать, совершать таинство Причастия разрешается только в церкви. Каждый раз, выходя навстречу людям, вы рискуете…

Мы же, ваши духовные дети, часто забываем об этом, относимся к вам потребительски, забываем о той обстановке, в которой происходит ваше служение. Многие вас просто компрометируют. Кто разводится после венчания, кто, едва покаявшись, тотчас ухитряется совершать чудовищные поступки. Сегодня вы рассказали мне о парне, который ударился в диссидентство, а потом написал из следственного изолятора под диктовку клеветническое письмо на вас. Вы рассказали об этом, ничуть не осуждая слабого, неумного человека.

И когда я возмутился, услышал:

— А что вы хотите? Если заметили, в храмах много просто душевнобольных. Имеем тот человеческий материал, какой есть. Христос приходил не к ангелам…

Через час обшарпанная дверь отворяется. Вы идёте ко мне какой‑то серый, постаревший.

— Извините, Полковник. Я вас задержал.

Молча едем на Ярославский вокзал.

— Что там было, батюшка?

— Одиночество, унижение, безысходность, ужасающая бедность, запах мочи, грязные, рваные простыни. Несчастные старушки! Причём, ведь почти у всех благоденствуют дети, внуки. Сдали их государству помирать.

— Что ж это делается? Батюшка, вам приходится выслушивать исповеди сотен людей. Что они о себе думают?

— Ох, Полковник! Кто приходит получать благословение на выдирание зуба, кто злится на тёщу, а кто предъявляет претензии к Богу — мол, никак не внимает его молитвам. Все это жертвы, недолюбленные люди, которые не получили ни крохи любви, и поэтому сами не могут никому её дать. Нужно терпение…

— Александр Владимирович, у вас усталый вид. Не пора ли в отпуск?

— Честно говоря, ехать некуда. Раньше, много лет, ездил в Коктебель, снимал комнату. Там было хорошо. Работал, купался. Последний раз, пока меня не было, нагрянули с обыском, все перевернули… Напугали хозяйку. Могу ли я кого‑нибудь подводить?

В среду, во второй половине дня вы должны приехать ко мне. А на столе неоконченная глава, может быть, самая важная в романе.

Встаю рано. Летнее утро. Представляю, как сейчас вы в облачении стоите в потоках льющегося из окон храма солнечного света: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа!»

Притом, что я регулярно, как все прихожане, бываю в Новой Деревне, исповедуюсь, причащаюсь, всегда не хватает этого чувства приобщённости, подключения к высшему.