Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я оттащил ее в кресло и кинулся к холодильнику, соображая, что ей быстрее поможет – вино или майонез. Пожалуй, вино.
– Выпей сейчас же! – приказал я и тут вспомнил, что водитель такси поднялся вместе со мной – наверно, решил, что я жулик и хочу сбежать.
Я нашел майонезную банку, полную мелочи, и вручил ему.
– Хватит? – спросил я.
Он быстро прикинул, сколько тут денег, как прикидывают, сколько мармеладок в банке, выставленной в витрине, цыкнул зубом и побежал вниз, бренча монетами.
Фанни покорно осушила стакан вина. Я налил ей второй и сел ждать. Наконец она заговорила:
– Вот уже две ночи кто-то стоит у меня за дверью. Приходят и уходят, уходят и приходят – такого еще никогда не было. Стоят там, дышат. Господи, что может быть нужно ночью от старой, толстой, всеми забытой обнищавшей оперной певицы? Не насиловать же меня собираются! Кто позарится на стопудовое оперное сопрано?
И тут она закатилась смехом и хохотала так неудержимо, так долго, что я не мог взять в толк, что с ней – истерика или она сама над собой так потешается. Пришлось побить ее по спине, остановить этот приступ, а то цвет ее лица уже внушал опасения. Я дал ей еще вина.
– Боже, боже, боже! – задыхалась Фанни. – До чего же хорошо посмеяться. Слава богу, что ты здесь. Ты защитишь меня, верно? Прости, что я тебе всякого наговорила. Конечно, не ты притащил к нам в дом эти страсти и подбросил мне под двери. Это – злобная собака Баскервилей, это она вздумала явиться сюда пугать Фанни.
– Фанни, прости, что я не сказал тебе про Джимми, Пьетро и Сэма. – Я тоже выпил вина. – Не хотелось оглушать тебя некрологами. Послушай, через несколько минут сюда подъедет Констанция Раттиган. Она хочет, чтобы ты погостила у нее несколько дней.
– Новые новости! – воскликнула Фанни, широко раскрыв глаза. – Откуда ты-то ее знаешь? И вообще это ни к чему! Мой дом здесь! Если я отсюда уеду, я пропала – умру, и все. Здесь мои пластинки.
– Мы возьмем их с собой.
– А книги?
– И книги заберем.
– И майонез у меня особый, у нее такого нет.
– Я куплю.
– У нее нет места.
– Даже для тебя, Фанни, места у нее хватит.
– А что же будет с моим пестрым котом?
Это продолжалось до тех пор, пока я не услышал, как внизу прижался к поребрику лимузин.
– Ну так как, Фанни?
– Теперь, раз ты здесь, уже все хорошо. Когда будешь уходить, загляни к миссис Гутьеррес, попроси ее немножко посидеть со мной, – бодро проговорила Фанни.
– Откуда этот наигранный оптимизм? Ведь час назад ты считала, что приговорена к смерти?
– Дорогой мой, Фанни в полном порядке. Эта гадина больше не вернется. Я чувствую, и к тому же…
И как по заказу в эту минуту весь огромный дом содрогнулся во сне.
Створки двери в комнате Фанни жалобно заскрипели.
Как подстреленная, и на этот раз подстреленная насмерть, Фанни приподнялась в кресле и чуть не задохнулась от ужаса.
Я мигом пересек комнату, распахнул дверь и высунулся в длинный, как долина реки, коридор – миля в одну сторону, миля в другую, – от него расходились бесконечные черные туннели, по которым потоком струилась ночная тьма.
Я прислушивался, но улавливал лишь, как потрескивает штукатурка на потолке и елозят в дверных проемах двери. Где-то журчал и урчал, ведя свою нескончаемую речь в ночи, унитаз, этот холодный белый фарфоровый склеп.
В коридоре, разумеется, никого не было.
Тот, кто был здесь раньше, если действительно кто-то был, быстро прикрыл за собой дверь или куда-то убежал – либо вперед, либо назад. Туда, откуда невидимым потоком вливалась ночь – длинная, извивающаяся река с веющим над ней ветром, навевающим воспоминания обо всем, что было здесь съедено, обо всем, что было выброшено, обо всем, что было таким желанным и в чем больше не было нужды.
Мне хотелось прокричать темным коридорам то же, что я собирался выкрикнуть ночному берегу перед арабской цитаделью Констанции Раттиган: «Убирайтесь! Оставьте нас в покое. Может, по-вашему, мы и заслужили смерть, но мы не хотим умирать!»
Однако, обращаясь в пустоту, я крикнул другое:
– Так, ребятки! Порезвились и хватит! Ступайте, ступайте! Брысь! Вот молодцы! Доброй ночи!
Я подождал, пока несуществующие ребятки разошлись по своим несуществующим комнатам, вернулся к Фанни, прислонился к притолоке и, фальшиво улыбаясь, закрыл дверь.
Трюк сделал свое дело. Или Фанни притворилась, что поверила мне.
– Из тебя выйдет хороший отец, – улыбнулась она.
– Да нет, я буду как все отцы – неумный и нетерпеливый. Этих ребят надо было накачать пивом и засунуть в койки давным-давно. Ну что, Фанни? Лучше тебе?
– Лучше, – вздохнула она и закрыла глаза.
Подойдя к ней, я обхватил ее руками, что было сродни полету Линдберга[126] вокруг земного шара под восторженные вопли толпы.
– Все рассосется, – сказала Фанни. – Ты теперь иди. Все в порядке. Ты же сам сказал – ребятишки уже в кроватях.
«Какие ребятишки?» – чуть не ляпнул я, но прикусил язык. Ах да, ребятишки.
– В общем, с Фанни все благополучно, и ты иди домой. Бедняжка. Поблагодари Констанцию, но скажи ей от меня: «Нет, спасибо». Пусть приедет ко мне в гости. Миссис Гутьеррес обещала переночевать у меня. Она может спать на этой кровати – представляешь, я не сплю на ней уже тридцать лет! Не могу лежать на спине, задыхаюсь. Словом, миссис Гутьеррес придет сюда, а ты, мой дорогой, был очень добр, что зашел. И я знаю, что ты вообще очень добрый, ты просто не хотел меня расстраивать, вот и не сказал, что наши друзья внизу умерли.
– Да, Фанни, поэтому.
– Но в их смертях не было ничего необычного, верно?
– Нет, Фанни, – солгал я. – Всему виной только глупость, изменившая красота и уныние.
– Господи! – воскликнула Фанни. – Изъясняешься как лейтенант с мадам Баттерфляй.
– Потому-то мальчишки и лупили меня в школе.
Я двинулся к двери. Фанни глубоко вздохнула и внезапно сказала:
– Если со мной что-нибудь случится – совершенно не обязательно, но вдруг! Загляни в холодильник!
– Куда?
– В холодильник, – с загадочным видом повторила Фанни. – Сейчас не смей!
Но я уже дернул дверцу и уставился в освещенное нутро. На меня смотрели ряды банок – желе, джемы, соусы, майонез. Обведя их долгим взглядом, я захлопнул холодильник.
– Я же просила не смотреть сейчас, – упрекнула меня Фанни.
– Мне ждать некогда. Я должен знать.
– Ну а я теперь ничего тебе не скажу, – вспылила она. – Нечего было подглядывать! Я как раз собиралась признаться, что это, может, по моей вине нечисть пробралась в дом.
– Нечисть, Фанни? Какая нечисть?
– Ну, вся эта мерзость, которую, как мне казалось, ты приволок сюда на своих подошвах. Только, может, это дело рук Фанни. Может, я сама во всем виновата, может, я зазвала эту гадость с улицы.
– Так зазвала или нет? – взревел я, наклонившись над ней.
– Ты меня больше не любишь?
– Люблю, черт побери! Я же хочу вытащить тебя отсюда, а ты не даешься. Обвиняешь меня, что я отравил вам тут уборные, теперь заставляешь исследовать холодильник. Господи Иисусе, Фанни!
– А теперь лейтенант рассердился на Баттерфляй. – Из глаз Фанни выкатились слезы.
Больше я вынести не мог.
Я открыл дверь.
Перед ней стояла миссис Гутьеррес – наверно, она уже давно стояла за дверью и, как всегда, будучи дипломатом, держала в руках тарелку с горячими тако[127].
– Я завтра позвоню, Фанни, – пообещал я.
– Звони, конечно, и Фанни будет жива.
«Интересно, – думал я, – если я крепко зажмурюсь и притворюсь, что я слеп…
Найду ли я комнату Генри?»
Я постучался к Генри.
– Кто это? – отозвался он из-за запертой двери.
– Кто это спрашивает «кто это»? – сказал я.
– Кто это спрашивает, кто это спрашивает «кто это»? – Генри не выдержал и рассмеялся, потом вспомнил, что он расшибся. – Ты, значит.
– Впусти меня, Генри!
– Да я нормально. Ну, слетел с лестницы, и все дела. Ну, чуть не убился до смерти, эка важность. Дайте мне тут отлежаться взаперти. А завтра я выйду. Ты добрый парень – вон беспокоишься, жив ли я.
– Генри, как это случилось? – спросил я запертую дверь.
Генри подошел ближе. Я почувствовал, что он прислонился к двери с другой стороны, словно исповедующийся перед окошечком священника.
– Он мне поставил подножку.
Кролик, запрыгавший у меня в груди, превратился в большую крысу, и она заметалась вверх-вниз.
– Кто, Генри?
– Ну этот! Сукин сын! Поставил мне подножку, мерзавец.
– Он что, сказал что-нибудь? Откуда ты знаешь, что он был здесь?
– Откуда, откуда! Откуда я знаю, что в холле горит свет? Чую. Тепло чую. Там, где он стоял в коридоре, прямо жарко было. А потом, он же дышал! Я слышал, как он тихо так, осторожно втягивал в себя воздух и выдыхал. Он ни слова не сказал, когда я проходил мимо него, но я-то слышал, как у него сердце бьется – бух, бух. А может, это мое так бухало. Я-то думал, проскочу мимо него так, что он меня не заметит. Ведь мы – слепые – как рассуждаем? Раз я в темноте, так, поди, и другие тоже. И вдруг – бух! И я под лестницей и понять не могу, как я там очутился. Я давай звать Джимми, Сэма и Пьетро и вдруг вспомнил: идиот, они же все умерли, и ты, дурак, помрешь, если не крикнешь кого другого. Ну и стал орать подряд все имена без разбору. Двери захлопали, чуть с петель не сорвались, тут он и выскочил. Вроде он даже босой был, так тихо скакнул. Но я учуял, как пахло у него изо рта.