Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

— Но послушайте, что я сказал такого страшного? Разве это так удивительно, если вас любят?

— Да, — срывается с ее побелевших губ, — да.

Он раздосадован и заинтригован. Четыре или пять лет постоянно находясь рядом с нею, он так и не проник в тайники ее души, в ее суть, но именно непонятное в Элизабет больше всего привлекает Пуаро. Над другой женщиной Пуаро лишь посмеялся бы, при всей своей презрительной терпимости к женщинам вообще. Но Элизабет он уважает.

— Эли, объясните мне…

— Что тут объяснять? Я себя знаю, а вы меня нет.

Она упрямо склоняет голову. Со стороны можно было бы счесть, что она капризничает, но Элизабет слишком добродушна и горда, чтобы прикидываться.

— Если бы вы знали… Ах, вам невдомек, какая для меня мука, когда меня хвалят, любят…

Она подняла свои печальные, полные слез глаза.

— Даже если я?

Он тут же понимает, что высказал вещь глубоко личную, неуместную. Доверительная дружба, которую проявляла по отношению к нему Элизабет, никогда не переходила в фамильярность, он же позволил себе бесцеремонность, этакую куртуазность. Пуаро прикусил язык, заметив удивление в глазах молодой женщины, почувствовав еле заметную напряженность в ее руке, которую она, однако, не убирает конечно же из деликатности. И как все робкие души, сознающие, что совершили неловкость, он ее повторяет:

— Даже если я, Элизабет?

Какая нелепость! Это почти признание в любви. Поймав Пуаро на слове, она поставила бы его в затруднительное положение. Рассердится ли на него Элизабет? Лишится ли он по своей оплошности милой подруги, расстанется ли с привычкой, без которой ему будет трудно обойтись?

Она делает над собой видимое усилие и, самым естественным движением высвобождая свою руку, проводит ею себе по лицу.

— Даже если вы, друг мой. Я ценю вашу дружбу, знаю, до какой степени она отличается от всего этого… — и единым жестом она отметает воздыхателей, брак, повседневный ход вещей. — Знаю, что вас нельзя было бы заподозрить… и все же…

В последние дни Элизабет чувствует себя такой растерянной, доведенной чуть ли не до состояния беспомощности. Ей надо кому-нибудь поведать о снедающем ее необъяснимом страхе, об ощущении, возникшем у нее после смерти мужа, будто она находится на краю пропасти, об опасности, такой страшной, что она не решается взглянуть ей в лицо. Элизабет надо переложить на кого-нибудь свое бремя, и разве он не друг, не врач, вдвойне расположенный, вдвойне приуготовленный, чтобы ей помочь и ее утешить? На мгновение ею овладела безумная надежда, что в его власти освободить ее от всей этой жути. Первый раз в жизни (в жизни прожитой и в жизни будущей) Элизабет размышляет, не довериться ли ей, не положиться ли на другого человека. С эмоциональной точки зрения эта минута сродни ночи, предшествовавшей свадьбе, когда Элизабет со всем смирением доверилась Богу. Душа, которую боязнь любви замкнула в себе, два раза раскрылась и предала себя другому. Эти два случая будут много значить для Элизабет. Может, их будет недостаточно для спасения Элизабет (хотя кто знает?), но они по крайней мере предотвратят ее падение. Конечно, преувеличением было бы утверждать, что она станет об этом думать, воскрешать в памяти, но эти два эпизода будут постоянно там пребывать, только и всего. Они будут там, и этого довольно. В мгновение ока перед ней промелькнет простая истинная вера, смиренная обыденная любовь. Откажись она от них, высмей, отрекись даже впоследствии, это уже ничего не изменит. Достаточно одного мига, одного взгляда. Такое не забывается.

Если хорошенько разобраться в случившемся — а как же не разобраться, если оно свидетельствует и будет свидетельствовать о скрытых силах Элизабет, о существовании в ней, несмотря ни на что, духа любви, который ничто не могло истребить (запечатанный источник из Песни песней Соломона), — то выходит, что Элизабет первая полюбила Шарля Пуаро, своего врача. Почему она не отдалила его от себя с самого начала, как поступала со всеми другими мужчинами, кроме разве что стариков и духовных лиц? Он был не настолько уродлив, чтобы уродство послужило неприступной преградой, не был он и настолько неловок, чтобы Элизабет долго оставалась в неведении относительно его достоинств. Захоти Пуаро на самом деле внушить ей доверие, привлечь к себе, сознавая, кто она и чего боится, ему не пришлось бы действовать иначе. Уважение Пуаро польстило Элизабет. Ей было интересно с ним разговаривать именно потому, что другим женщинам его речи казались суровыми и неприятными. Крутость его обхождения успокоила Элизабет еще до того, как она с гордостью заметила, что для нее единственной он делает исключение. Робость Пуаро тронула ее. Она была одновременно и слишком смиренна и слишком самолюбива, чтобы сносить плохие отзывы о нравящемся ей человеке. Элизабет простодушно говорила себе, что она одна его понимает. Знал ли он об этом? Ни в коей мере. Чувствовал ли? Да, как смутно чувствуют блаженство, не вдаваясь в подробности, не вникая в причины из страха, что оно рассеется. Из того, что он непроизвольно поступал так, как если бы домогался ее любви, можно было заключить, что и он тоже любил. Правда, сам Пуаро со всею пылкостью открестился бы от такого утверждения. Даже в эту минуту, когда его слова были нежнее обычного, в сердце Пуаро нежности не было. Толкнуло же его на этот шаг нечто похожее на гнев из-за предположения, будто Элизабет могло обидеть случайно сорвавшееся, легкомысленное слово, допущенная им оплошность. Так он именовал внезапное проявление реальности, которую сам для себя пока не уяснил.

— И все же… — сказала Элизабет.

Она размышляла вслух и говорила с ним как бы в задумчивости. Говорила, что боится даже этой умеренной разумной привязанности. Говорила, что боится детей, служанки, всего того, что волнует сердце, боится чего-то такого в себе, что способно все погубить, так как любовь в ней с самого юного возраста осквернена, опорочена. Говорила, что боится себя и если она до сих пор не ушла в монастырь, то только потому, что боится Бога. Говорила, что зло существует, оно тут, рядом с ней; Элизабет и хотела, и не хотела, чтобы Пуаро ее понял. Она устремлялась к нему, умоляла о помощи, любила; не сдерживаясь больше, с удивительным облегчением она вновь схватила его руку, они были одни, он освободит ее… Пуаро слушал и не понимал.

Им никогда не суждено было найти общий язык, а их чувствам — совпасть, и все решил этот миг. Пуаро нужно было вымолвить лишь слово, чтобы на самом деле освободить Элизабет, и он бы вымолвил, если бы любил ее больше или не любил вовсе. Однако так получилось, что только в эту минуту он начал осознавать, лишь частично признавать, смутно предвидеть действительное положение вещей; он только вступал в тот неблагодарный период любви, когда порыв инстинкта уже угас, а духовное предвосхищение еще не родилось. Пуаро не почувствовал движения ее руки, не увидел тревоги, а слова, сказанные Элизабет из стыдливости, из растерянности («Вас нельзя было бы заподозрить…»), воспринял, как обиду.

В конце концов он мужчина. Врач не священник, хотя Элизабет и намеревалась низвести его до этой роли. Друг? Пусть друг, но только потому, что он сам этого хотел. Он не занимал ни такого высокого, ни такого низкого положения, чтобы ему не было позволено строить кое-какие расчеты. Почему Пуаро, как и другим, не быть чувствительным к ее прелестям, к ее женской стати? Почему бы ему не возжелать ее руки? Или она находила Пуаро таким уродом, таким неисправимым простолюдином, что считала его выше (ниже) всяких подозрений? Он забывал о своем уважении к Элизабет, ставя ее на одну доску с другими женщинами, готовыми его оттолкнуть (слишком гордый, чтобы рискнуть, Пуаро без всякой видимой причины оправдывал себя подобным предположением). Даже доверие, которое Элизабет к нему питала, он почитал теперь за оскорбление. Только ему Элизабет позволяла держать ее руку в своей, значит, считала его ниже других. Даже то, что Элизабет принимает его без свидетелей, несмотря на заботу о своей репутации и целомудрие, из-за которого один только взгляд, банальный комплимент приводит ее в смятение… Другой увидел бы в этом лестное для себя отличие, — женскую хитрость. Однако Пуаро обретал веру в Элизабет лишь для того, чтобы предстать в неблагоприятном свете в своих же глазах, ведь на хитрость Элизабет была неспособна. Следовательно, либо она его любила, либо презирала. В первый момент Пуаро решил, что презирала, и произнес с щемящим сердцем:

— Уберите руку. Если сюда войдут…

Элизабет посмотрела на него кротким взором, в котором сквозило удивление.

— Марта… дети…

— Но все привыкли…

— Когда был жив ваш муж, это было одно, но теперь…

С жестокой радостью он видел, как в ее печальном взгляде забрезжило понимание.

— Я не хотел бы вас компрометировать.