Не бойся друзей. Том 1. Викторианские забавы «Хантер-клуба» - Василий Звягинцев

— Да как сказать, — не хотел сдаваться Контрразведчик. — Если материал пустить через пресловутого, не к ночи помянутого Воловича или любого из его команды, то его спонсоры и работодатели вполне могут ухватиться и погнать волну уже в своих массмедиа… Впрочем, ладно, — неожиданно легко отыграл он назад, — похоже, этот раунд в целом остаётся за вами. Не нокаутом, но по очкам. Подождем, чем закончится беседа первых лиц. Извините, мне нужно отлучиться…

Фуршетные столики были расставлены вокруг дома с верандой на достаточном отдалении друг от друга, и каждый мог остановиться там, где вдруг захотелось перекинуться словом и чокнуться рюмочкой с нужным человеком, не опасаясь, что конфиденциальность будет нарушена. Или — побыть наедине с собственными мыслями. Можжевельников и других вечнозелёных растений вокруг было достаточно, чтобы обслуживающий персонал, не раздражая гостей, мог, соблюдая дислокацию, видеть всё и должным образом реагировать на любое, пусть и не высказанное вслух пожелание гостей.

— Терпеть не могу этих фуршетов, — сказал Писатель, когда они вдвоём с Фёстом устроились на удобной скамье перед низким столиком, скрытым от посторонних глаз пышными кустами. — Русскому человеку не пристало есть и пить стоя. Не лошадь же.

Тут же перед ними возник официант с подносом.

— Это ты правильно, — похвалил его Писатель, снимая несколько тарелочек с бутербродами. Фёст впрок запасся рюмками очень неординарного коньяка.

— Давайте за успех нашего безнадёжного предприятия, — предложил он. — Сейчас этот тост можно понимать в абсолютно буквальном смысле…

— А поделикатнее нужно было игру выстраивать, как поначалу задумали, — ответил Писатель. — С частными лицами, и даже частной организацией, сколь угодно могущественной, Президент нашёл бы общий язык. А вот сразу всех тузов на стол выбрасывать, — он имел в виду карту, где Российская Империя простёрлась меж трёх океанов и множества морей, значительно превосходя территорией даже бывший СССР, цифровые и графические таблицы, любовно вычерченные Ферзеном, — провокация, иначе не назову. Кто это у вас такой… — писатель помялся, подбирая слово поделикатнее, — такой непредусмотрительный?

— Считайте, что я, — решил закрыть грудью амбразуру Фёст. — Я здешний, вот по некоторому идеализму и врождённой наивности вообразил, что Президенту радостно будет узнать, какой у него роскошный союзник объявился. Ни китайцев, ни американцев бояться больше не нужно, проблемы экспорта снимаются полностью — всё, что мы действительно умеем, наклепаем для братской страны в неограниченном количестве, а качественный ширпотреб они нам поставят. А уж с газовым и нефтяным краниками отныне сможем поступать, как заблагорассудится…

— То есть энергетический шантаж в чистом виде? — спросил Писатель с непонятным выражением лица.

— Вот именно! Нам, скажем мы им, ребята, ваши самопальные баксы и на хрен теперь не нужны, как и всё прочее. Теперь вы думайте, чем бы таким-этаким матушку-Расею ублаготворить, чтоб ей по вкусу пришлось. Помните, как сибирский кулак Сталину предложил в двадцать седьмом году, в конце «угара НЭПа»: «А ты, начальник, мне спляши, может, я и дам тебе хлебушка. А твоими бумажками только задницу подтереть…»? С чего, в общем, и началась коллективизация.

— Восхищён вашей эрудицией, — сказал Писатель, — но наивность ваша…

— Что поделаешь? Я ведь уже покаялся. Знаете, не хочу, чтобы мои слова были неверно истолкованы, однако с детства меня крайне удивляли моменты, когда окружающие, независимо от ранга и возраста, оказывались глупее меня. Я странным образом был уверен, что всё должно быть наоборот…

— Распространённый случай, — улыбнулся Писатель. — Есть на эту тему один хороший фантастический рассказ, где человека официально признавали идиотом, не способным ни к какому общественно полезному труду, и только в специальной резервации ему объявляли, что он признан годным для вступления в касту творцов и руководителей их предельно зарегулированного общества.

— Да, помню, — тут же ответил Фёст. — Азимов. «Профессия».

Писатель только уважительно развёл руками.

— Короче говоря, вам бы следовало начинать переговоры со мной, с Журналистом, с Контрразведчиком даже, и уж в самую последнюю очередь — с Президентом.

— Да, не повышаете вы своими словами его авторитет, — развеселился Фёст. — Я, знаете ли, не имел счастья общаться с ним так же близко, как вы, вообще последнее время был поглощён делами, далёкими от ситуаций в коридорах власти, но исходил из постулата, что правитель должен быть умнее любого из своих сотрудников, вместе взятых. Как Наполеон, например, или Чингисхан, да и Олег Константинович, в конце концов. Не квалифицированнее в тех или других вопросах, а просто умнее. Вообще. А ваш сюзерен простейших моментов не улавливает. Без обиды только, взгляд со стороны, ничего личного.

— Какие обиды! Человек своего времени в предложенных обстоятельствах. Но мозги у него в полном порядке, да и характер тоже. Давайте вместе соображать, как ситуацию выправлять будем. Я-то на вашей стороне, не сомневайтесь. Пойдёмте послушаем, о чём за общим столом наши лидеры беседуют. Да и обед, кажется, уже подают.

Президент с Императором сидели в самой удобной для доверительного разговора позиции — по обе стороны левого угла торцевой части стола.

— Я не хочу превращаться в тирана и даже автократора, я хочу всеми доступными мне средствами строить в стране настоящую демократию. Хотя это и нелегко, — излагал свою позицию Президент.

— А вы представляете — я имею в виду — по-настоящему представляете, чем отличается автократор, даже «самодержец», от тирана? — с несколько печальной улыбкой умудрённого жизнью и даже несколько от неё уставшего человека отвечал Олег. — Так я вам поясню, на личном опыте. А то чувствуется в ваших словах нечто неуместное для человека вашего калибра. Некритично заимствованное из трудов безответственных писак, никогда даже ротой не командовавших, не то чтобы Империями. Первое — самодержец отличается от тирана прежде всего тем, что первый неукоснительно и без изъятий исполняет законы, им самим и предками установленные. Подданные могут, по слабости человеческой, грешить, но самодержец — никогда. Он имеет право инициировать принятие новых законов или самовластно их вводить, но нарушать существующие, без теми же законами установленной процедуры — ни за что! Иначе он теряет Свыше определённую легитимность. Вам, так называемым «демократам», эту тонкость трудно уловить. Но на досуге — попробуйте. На мои дружеские и нелицемерные советы в этой сложной сфере человеческой деятельности можете рассчитывать. Вас ведь, и всех ваших «коллег» дома и за рубежом, «на президента» не учили. Якобы выбрали, «народным волеизъявлением», без всякого учёта «профессиональной пригодности». А на самого обыкновенного ротного, каких в армии тысячи, учат от трёх до десяти лет, если считать кадетский корпус, и лишь после двух-трёх лет реальной и весьма нелёгкой службы что-то из него получается. Или — нет. До комдива, которых тоже сотни, лет через пятнадцать дослуживается меньше десяти процентов. И из них по-настоящему соответствует должности едва ли каждый второй. С командармами положение ещё хуже. Что уж тут о царях говорить! На царя учат не только всю твою личную, не слишком продолжительную жизнь, сюда нужно приплюсовать тщательно изучаемый с пелёнок опыт, положительный и отрицательный, всей твоей династии. Вот вам и разница.

Второе, и, пожалуй, самое главное, — Император понизил голос и очень дружеским, почти отеческим жестом, положил тяжёлую ладонь воина на руку Президента, — самодержец волен над судьбами людскими, над судьбой своей Державы и, нередко, многих других тоже. Но вот над СОВЕСТЬЮ человеческой он не волен. Указать может, подсказать, попытаться наставить на путь истинный, но не более. Если какой-нибудь поручик или полковник, вроде известных вам из истории пестелей, кропоткиных, даже помощников присяжных поверенных ульяновых, против власти злоумыслил и решил революции учинять — самодержец в том повинен. Не тому и не так в кадетском или Пажеском корпусе учили, в Университете опять же. Вовремя не распознали заразу и вовремя нужного лечения не предложили. Меа кульпа[51]. Но ежели вдруг подобное случилось — наказать в пределах, определённых законом, нужно с непременностью и непреклонностью. Для избавления от «паршивой овцы» и в назидание окружающим. А заставить кого-то мыслить и ощущать иначе — не в нашей власти. Было дело — и декабристы каялись в совершённом грехе, и иные «революционеры», когда в девятнадцатом году начали массово судить тех, кто выжил и за границу сбежать не успел. Плакались, что бес попутал, другие народ обвиняли, не сумевший понять величие их идей и чистоту помыслов. Однако — поздно было. Ты поступал в соответствии со своей совестью, я — со своей. Да воздастся каждому по делам его! Я доходчиво излагаю? — спросил Олег.