Маленькая коммунистка, которая никогда не улыбалась - Лола Лафон

Каждый месяц врачи из менструальной полиции раздвигают ей колени, засовывают внутрь два одетых в резину пальца, шарят, щиплют. У тебя никого нет? У тебя сексуальные проблемы? Когда были последние месячные? Когда же ты решишься? Ты когда-нибудь думала о том, что должна стране? Ты когда-нибудь думала о своих обязательствах перед нами? Так вот, у тебя они есть, потому что Товарищ позволил тебе все эти годы вести сказочную жизнь. Так сделай же наконец что-нибудь, Надя, для будущего нашей страны.

Как и для любого главы государства, речи для Чаушеску сочиняли писатели. Они не только складывали в его честь оды и дифирамбы, но и придавали литературную форму самым диким, самым безумным его декретам. Когда после 1989 года у этих писателей спросили, как они могли одновременно с собственными произведениями – вероятно, надеясь, что соавторам Вождя вождей будет легче свои книги издать? – на такое пойти, кто-то из них ответил: «У нас все было отчасти так, как на Западе. Возьмем, к примеру, тех, кто работает в глянцевых журналах или в рекламе, – они же расхваливают товары, сами своим текстам не веря, вот и мы так же».

ПРЕАМБУЛА К УКАЗУ:

ХИМИЧЕСКИЕ МЕТОДЫ КОНТРАЦЕПЦИИ ВЫЗЫВАЮТ ТЯЖЕЛЫЕ ЗАБОЛЕВАНИЯ СО СМЕРТЕЛЬНЫМ ИСХОДОМ. ОНИ ЗАПРЕЩЕНЫ. COITUS INTERRUPTUS[60] ВЛЕЧЕТ ЗА СОБОЙ ИМПОТЕНЦИЮ. ОТКАЗ ОТ ВСТУПЛЕНИЯ В БРАК ПОДОЗРИТЕЛЕН. ПОЛОВЫЕ СНОШЕНИЯ ТРИ-ЧЕТЫРЕ РАЗА В НЕДЕЛЮ – ДОКАЗАТЕЛЬСТВО НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ. ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ КОЛИЧЕСТВО ДЕТЕЙ У ЖЕНЩИНЫ – ПЯТЬ.

УКАЗ:

ВСЕ ЖЕНЩИНЫ ОТ 18 ДО 40 ЛЕТ ДОЛЖНЫ ПОДВЕРГАТЬСЯ ЕЖЕМЕСЯЧНОМУ ГИНЕКОЛОГИЧЕСКОМУ ОСМОТРУ НА РАБОЧЕМ МЕСТЕ ДЛЯ ВЫЯВЛЕНИЯ ВОЗМОЖНОЙ БЕРЕМЕННОСТИ. ЖЕНЩИНЫ, У КОТОРЫХ ПРИ ОСМОТРЕ ОБНАРУЖАТСЯ ПРИЗНАКИ ТОГО, ЧТО ОНИ ПЫТАЛИСЬ ПРЕРВАТЬ БЕРЕМЕННОСТЬ, БУДУТ НАКАЗАНЫ ТЮРЕМНЫМ ЗАКЛЮЧЕНИЕМ. ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ОТКАЗЫВАЮТСЯ РОЖАТЬ, ТАКЖЕ ПОДЛЕЖАТ АРЕСТУ И ТЮРЕМНОМУ ЗАКЛЮЧЕНИЮ. ЖЕНЩИНАМ, ЗАБОЛЕВШИМ ВСЛЕДСТВИЕ АБОРТА, НЕ БУДЕТ ПОЗВОЛЕНО ЛЕЧИТЬСЯ В БОЛЬНИЦЕ. ЕСЛИ ВЫ ПОДОЗРЕВАЕТЕ ВАШУ СОСЕДКУ В ТОМ, ЧТО ОНА СДЕЛАЛА АБОРТ ИЛИ ПОМОГЛА ПРЕРВАТЬ БЕРЕМЕННОСТЬ, ВАШ ДОЛГ – СООБЩИТЬ НАМ ОБ ЭТОМ. РОЖАТЬ И РАСТИТЬ ДЕТЕЙ – ВОТ САМЫЙ БЛАГОРОДНЫЙ ПАТРИОТИЧЕСКИЙ ДОЛГ!

6 мая 1984

Есть съемка церемонии. В репортаже о прощании великой гимнастки со спортом обратный отсчет времени идет в левом углу экрана, все это должно занять не больше десяти минут. Маленькие золотистые кружочки мерцают на табло, образуя буквы: НАДЯ. Девочки станцевали и теперь стоят справа и слева от нее, а она, закончив свое последнее выступление на бревне и надев белую куртку от спортивного костюма, готовится произнести речь.

Она берет протянутый листок, ей хорошо знаком стиль автора всех ее официальных текстов. Обычно писатель делит текст на короткие абзацы, чтобы она успевала перевести дыхание.

«Начиная с этого дня…» – читает она. Но запятой тут нет, а как же ей дышать? Она бросает взгляд на продолжение. «Начиная с этого дня…» И дальше еще одно «начиная с этого дня», текст – сплошная литания без единого абзаца, да что там – без единой запятой, тесно напечатанное на машинке, на тонкой просвечивающей бумаге стихотворение. Остается пять секунд. Она не собиралась так долго молчать, она просто ищет запятую, вот вроде бы она ее видит, но нет, все эти слова выбраны для нее в последний раз, запятая перескакивает с одного места на другое, запятая ноль ноль, она поднимает голову к ним, бессловесным, они встали, ей кажется, будто она заставила пятнадцать тысяч человек, собравшихся в огромном спортивном зале, затаить дыхание.

Начиная с этого дня я больше не буду соревноваться начиная с этого дня я больше не буду испытывать начиная с этого дня тех совершенно особенных эмоций которые… Она поднимает голову и до нулевой секунды не отрывает от тебя своего такого волнующего взгляда. 00,00. Ее глаза подведены карандашом, воздух тихонько выходит из ее груди – легкий вздох, она молчит, и на этом все заканчивается.

– Единственный способ избежать недоразумений и всяческих истолкований, – говорит она мне, – не произносить ни единого слова, которое можно исказить. И потому я молчала. Часто.

Жила-была девочка… Я пишу ее историю, главы которой, одну за другой, добросовестно отправляю ей самой. Исполнительнице главной роли и зрительнице одновременно. И она оценивает, судит, хвалит или требует переписать отдельные места. Я пишу ее историю, а она ведет мою руку, иногда заставляя меня поверить, что все было не совсем так или совсем не так, как было, хотя сама-то наверняка знает, как именно было, и я пишу под ее диктовку.

Нам становится трудно вести диалог, я опасаюсь ее реакций, я скрываю от нее фрагменты текста вроде этого, в общем-то вполне невинного, свидетельства румынской журналистки: «Тогда, в восемьдесят шестом, она была не у дел и в некоторой опале, Чаушеску был в ярости от того, что не получил Нобелевской премии мира, и больше в Наде не нуждался. Это было давно, и все были этим сыты по горло. А она для нас оставалась частью другой эпохи, золотого времени… Она иногда приходила в редакцию, мы пили кофе, статей о ней было очень мало, всех интересовали Аурелия Добре и Екатерина Сабо[61]. Ее не выпускали из страны, официальная версия всегда была одна и та же – “нервное переутомление”. Она растолстела, ходили слухи, что она пьет».

А наш ночной разговор как-то вечером, когда я только что дочитала последнюю из многих наводящих ужас страниц, посвященных деятельности Секуритате… Неизменно уклончивые ответы Нади меня не устраивали, я не могла поверить, что она ничему не была свидетельницей, настаивала и, наверное, перестаралась – такое случается при общении с упрямым ребенком. В конце концов она бросила трубку. Правда, тут же перезвонила, но на этот раз как ребенок вела себя я. Очень жаль. Простите меня, Надя.

– Ну скажите, откуда, по-вашему, мне… Я ничего об этом не знаю! Вы вот, разве вы сами можете рассказать, как в вашей стране действуют секретные службы? Что, их методы лучше? Чище? А о Румынии вы теперь небось знаете больше меня, вы собрали столько материала… А известно ли вам, кстати, о том, что почти все большие начальники из Секуритате выпустили после революции книги, битком набитые лживыми как бы разоблачениями? Еще бы, им же хотелось и себя обелить, и теплое местечко в новой власти найти! Вот это вы, похоже, и читаете!

Ладно, она так думает… Но почему, почему она бракует некоторые параграфы? Вроде, например, этого:

Они с Дориной договорились встретиться на Piata Universităti — Университетской площади. Встретившись, они всегда разговаривают спокойно, время потихоньку движется вперед. Цель их встреч – создать для себя островок нормальности, вырваться с улиц, откуда прохожие исчезают, когда со скоростью сто километров в час проносятся черные блестящие машины – едут Товарищ и его свита! Они не хотят уподобляться другим, то и дело вспоминающим безвременно ушедшее: скрепки и миндаль, резинки для волос и кофе… а ты помнишь запах сосисок с кориандром и капустных сармале[62], которые готовили перед Пасхой? а огурцы с укропом из больших бочек, их продавали вон там? а пирожные с творогом, посыпанные сахарной пудрой?., перестань, не хочу я думать про сахарную пудру, нет-нет-нет!

Уже сентябрь, тепло золотистое и мягкое, никакого сравнения с агрессивным зноем предыдущих дней. Надя сидит у фонтана, перед входом в метро кучками стоят студенты, о чем-то болтают. Некоторые поглядывают на нее: ребята не уверены, что это та самая гимнастка, но вдруг она. Четверть часа, полчаса… Дорина не идет. Телефонная кабина занята. На скамейке точат лясы три старушки, одна из них разглаживает ладонью пустой пластиковый пакет, складывает его, как салфетку, которую потом уберут в ящик, потому что салфетка эта так никому никогда и не понадобится. Молодая женщина показывает на Надю пальцем девочке в темно-синей школьной форме. Девочка, которую мать ведет за руку, вяло оглядывается на ходу. Из здания университета выходят другие студенты, приближаются к фонтану, группки разных людей на площади множатся. Все о чем-то говорят… и, наверное, изо всех сил стараются не говорить ни о чем.

Ни о чем не говорить в присутствии малознакомых людей. Впрочем, с близкими тоже. Но ничто никогда не бывает в достаточной степени ничем, и в словах, которые кто-нибудь позволяет себе произнести, безусловно есть намек на иронию. Вроде тех беглых улыбок, какими обмениваются, намекая на запрещенный цензурой смешной роман про двух ужасных Старых Товарищей, – отрывки из него, переписанные от руки (за ксероксами в последние несколько месяцев слишком пристально следят), втихаря передают друг другу. Все толпятся вокруг Дана, а тот пересказывает всем, кто не видел, в подробностях американский фильм «Отчаянно ищу Сьюзен»[63], вчера на рассвете его крутили на одной старой перекопанной парковке.