Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

— Самооборона! — взвизгнул коротышка.

Влезший последним статный красавец в прекрасной броне и сползающих очках, без лишних слов легко взял коротышку в охапку, хорошо, видимо, зная, что это за птица, с трудом оторвал от моего тулупа, поднес к двери и вытряхнул под откос — только сдавленный крик донесся. Тулупчик славный обороныч, еще раз на всякий случай встряхнув, отдал мне.

— Ми ата? Кама зман ата по? — спросил он ласково и ободряюще похлопал меня по плечу. — Леат-леат. Ийе тов! Аколь беседер.

Где-то когда-то я слышал эти приятные уютные звуки, давно, очень-очень давно и не здесь.

В тамбур заглянул один из чумаков, занявших мое купе, ухмыляясь, поманил меня финарем:

— Пошли, абраша, проиграл я тебя.

Самооборонман стоял сливаясь со стеной, так что его не было видно, и когда чумак угрожающе подался вперед, немедленно страшно ударил его по переносице ногой в тяжелом шипастом ботинке. Потом открыл дверь наружу — ворвался ветер, пыль — и столкнул ногой дохлятину вниз. Захлопнув дверь, он посмотрел на меня, скорчившегося на чемодане в позе «была у мя избенка лубяная», видимо, быстро все понял, мгновенно оценил и спросил только:

— Эйфо?

Я робко показал в направлении утерянного купе. Грозно процедив: «Ахшав анахну…», оборонсон ринулся разбираться. Я сидел и ждал. По вагону разносились звуки как бы лопнувшей струны, летело там все, швырялось, лупилось. Потом затихло. Потом ходили, хрустя, по битому. Потом волокли что-то, утаскивали. Проводницы пылесосили дорожку в коридоре, пришли выбрасывать окурки, подметать тамбур, прогнали меня в купе, ворча: «Раскурился! Не продохнуть!»

И вселился я обратно. Хорошо-то как, тихо. Полка моя наверху осталась, столик у окна уцелел. Сел, смотрю в окошко, зевнул даже сладко.

Постепенно пейсы на людях за окном становились все длиннее, а полы лапсердаков просто волочились по земле — это уже был еще не Запад, но все же… Из сулей, сидя при дороге, пили много реже. Появился кипяток на станциях! Конные разъезды сопровождали нас, гарцуя вдоль насыпи на сытых битюгах, окруженные кривоногими свинорылыми псами.

— Собачки у них специально натасканные, — объясняли в соседнем купе. — Чуют нацию. Тю, мол, еврейко! Ну, которые Животрепещущие Души — выходи! Выведут в поле, на простор — и давай травить. Чистый Веспасиан!

Ох, вот и Упс — конечная станция из трех букв. Упавший пограничный забор, заросший бурьяном. Как мне и описывали — покосившаяся мазанка таможенки, старая вишня перед ней, цыплята в пыли. Очередной конец света. Опять рутина, тягомотина эта — проверка вагонов, тыканье штыком в багаж, выявление беглых.

Дверь отъехала в сторону, и ко мне в купе впорхнула солохая молодайка в бархатной юбочке и белой прозрачной рубашке с погончиками. На кармашке у нее было вышито блакитное сердечко, а под ним имечко — «Христина Кишкорез».

— Личный досмотр, — сказала она строго.

Прикрыв дверь на защелку, она подстелила газетку, опустилась предо мной на колени (я — как сидел, так и застыл), нежно, ничего не прищемив, расстегнула мне «молнию» и, облизнувшись, припала. Очи ее затуманились!

За окном раздавались дикие крики — у кого-то чего-то нашли в заднем проходе и сейчас сажали злыдня на специальный кол, установленный посередь перрона. Христина тихонько урчала, причмокивала. Я поглаживал ей грудку, почесывал за ушками, одновременно просматривал газетку на полу — «Сечевой Колокол» за прошлый рик. Таможенница жмурилась, приникая. Вот ведь язычок! Такое, тоже очень славное, заверте.

— Нет, не можно, — лениво басили в коридоре. Топот ног, свист аркана, грохот падающего тела, радостные хрипы:

— Врешь, не уйдешь! С Сечи выдачи нет!

Я повернул голову. Прямо под окном таможенники-атаманцы протащили беглого. Из дорожного мешка у него сыпались книжки с библиотечным штампом, брошюрки:

— Херн, зеленые ноги, блятекарь!

Поезд колыхнулся и медленно пошел. В окно затарабанили:

— Христя, ты шо там с жидюком вожжаешься?

Выдоив меня, Христина сладостно сглотнула, все тщательно вылизала, очень же полезно для здоровья — мед, травы, семя — все натуральное! — и спрыгнула на ходу, ударившись о землю и обернувшись кем-то, уж кем именно — врать не буду, не имел возможности разглядеть.

Как всегда после занятий заверте, меня неудержимо потянуло в сон. Но поспать не дали — началось Воеводство, вихри враждебные принялись то и дело грохать моей дверью:

— Hex пан приготовится. Сейчас будут ходить проверять паспорта. У пана нет сигары?

Через пару минут (другой!):

— Проше пана, идут проверять! Пан даст спичку?

Спустя минуту (третий, сухо):

— Пришли проверять! Пся крев у пана на анализ сдана?

Целая свита шляхты. На мою российскую паспортину с надпечаткой «Еврейский выезд» и впаянной намертво немецкой визой (один шляхтич тщетно пытался ее, пшеклентую, отколупнуть) глядят, как в афишу козак: «Курва боска, холера ясна, да что же это — оседлость сгинела, жид разъезжает!»

За окном пашут на лошаденках узкие, в ладонь, клинышки земли, сеют какую-то пыль. Голь, рванье, смитье, хибарки, убогие полуготические замки, сложенные из старых картонных ящиков — Ржечь за окном, бардзо исповедующая принцип нестореющего мистера Дизи: «Ирландия — это единственная страна, где никогда не преследовали евреев. А вы знаете почему, сэр? Потому что их сюда никогда не пускали!»

А ведь с незапамятных времен жили на этих посполитых песках премудрые корчмари, пугливые портняжки, тихие игрецы на скрипочке. Но процессы, процессы — и все они перегнались, испарились. И лишь серые хлопья остались, пашущие на кобылах. Помните сказку Д-вского «Гадкий полячок» — о чудесном превращении мерзости в пакость?.. Ну и клюйте себе навоз, эволюционируйте, а мы с вами больше не водимся.

Ушедшее из купе паньство стащило у меня четвертку чистой бумаги да вывинтило стержень из авторучки.

Промахнули Воеводство, въехали в Чихай. В Злату эшелон пришел в сумерки. Каменистые склоны с торчащими гигантскими корнями. Цветущие сливы, цепляющиеся за землю на откосах. Поющие в колючих зарослях ореховка с груздяком.

Когда вы по подземному переходу попадаете внутрь вокзала, то сразу идите налево, мимо богемски застекленной справочной, спускайтесь на уютном эскалаторе на первый этаж — и вот там-то, направо, и будет туалет. Смело заходите (две кроны на тарелочку сидящей бабушке, а если в кабинку — пятак), проходите прямиком (уж давайте шикнем!) к кабинкам, причем рекомендую вам третью от входа, потому что когда будете тужиться, перед вами на дверце будет глубоко и художественно изображена, вырезана Задница, к которой приставлена лестница, а по ней взбегает Передник. И пророческие строчки по-русски: «Рыщем руно, но обрящем Га-Ноцри». Посидите, подумайте.

Выйдя из туалета и переступая через лежащих всюду вповалку грязных и никем не гонимых Цыган со сверкающими перстнями на руках, вы шагайте, не сворачивая, к кассам — сидящие в окошечках девицы говорят и по-русски, и по-немецки — и везде просите билет до Нюрнберга. Вам подадут. Потом, если до поезда есть время, можете погулять по вокзалу и возле. Расшпилить заколотую булавкой подкладку, извлечь хрустящую бумажку с вечным стариком. Поесть кнедликов, попить пива.

Хрустальные двери вокзала покорно разошлись при моем приближении и выпустили меня в вечернюю прохладу.

Старые морщинистые деревья, асфальтовые дорожки, скамейки, и на всех — бородатые, косматые бомжи — во множестве. Пузатые высокие бутыли с дешевым вином у их ног. Они не только сидят без дела. Вот один трутень движется по дорожке, аккуратно обследуя встречающиеся урны, глядь — а навстречу ему уже другой пытливый шаромыжник. Труд, труд и труд!

Справа в сквере памятничек, облезлая скульптура — два целующихся взасос «голубка». Причем один с букетом, это понятно, но на груди у него почему-то висит старинный автомат с круглым диском. Василий и Йозеф? Павел с Силой? Мы все-таки встретились у Филипп?

А налево пойдешь — там на постаменте зеленый от тины времени мерин, держащий на себе Вацлава, местного святого. Рядом бродит полным-полно немцев с кодаками, жующих связки сарделек и пускающих ветры. Фрицы с серьезным видом обмениваются фразами — размышляют, как экономичней поднять все это дело на воздух — то, что праотцы не успели!..

Темнело постепенно. Я вернулся на вокзал и поднялся на второй этаж, где было прибито на стене светящееся табло отправления-прибытия. Взял в буфете бумажный стаканчик с кипятком, опустил туда за хвостик пакетик заварки, приобрел, подумав, еще и копченую сардельку с кнедликом. Стоя за высоким круглым столиком, зажав чемодан между ног, прихлебывал, жевал, опустив голову, чтобы не видеть алчущие, хищные глаза вокруг: «Ого, ковбасу жрет!» Чуть-чуть выставил локти, оберегая.