Золотой человек - Мор Йокаи

- Какое там "пустехоньки", ваше преподобие! Уж я-то знаю, что там даже позапрошлый урожай цел. По сусекам поскрести, глядишь, и для меня с десяток тысяч мер наберется.

- Черта с два наберется! Да я тебя и на порог-то амбара не допущу! Не надейся, не продам даже по пяти форинтов за меру. По весне пшенице будет цена семь форинтов, вот тогда-то я ее и пущу на продажу, а сейчас не уступлю ни зернышка. И врешь ты все, вовсе не правительство тебя прислало, ишь ты, явился и думает на мякине меня провести. Да правительство-то и знать не знает о том, что мы с тобой на свете живем. И кто мы есть? Так, козявки ничтожные.

Бастион твердо стоял под обстрелом легкой артиллерии. И Тимар пустил в ход тяжелую артиллерию - письмо министра.

Его преподобие, прочтя письмо, не знал, верить ли собственным глазам: ведь тогда надо было поверить и Тимару.

Однако солидная печать с двуглавым орлом на конверте и официальный штемпель Дворцовой палаты на самом письме убедили его, что это не обман, а явь.

Ведь украсить свою грудь блестящим крестом было для его преподобия пределом мечтаний. Тимар знал об этой его слабости; всякий раз, когда они после очередной сделки садились опрокинуть по стаканчику, господин Шандорович изливал ему свои горькие жалобы: до чего, мол, несправедливо поступает правительство, вешая на грудь патриарха из Карловица награду за наградой! Вот и получается: одному человеку все, а другому ничего.

Итак, заветнейшей мечтой его преподобия было нацепить орден. Чтобы пялились на него мужики, чтобы завидовал таможенный майор, наградами обойденный.. Да и патриарх тотчас же стал бы с ним полюбезнее.

Вся его неприязнь к Тимару мгновенно улетучилась.

- Присаживайся, милейший братец! (До сих пор он не удосужился предложить Тимару даже присесть) Расскажи, как тебе удалось свести знакомство с самим министром. Отчего именно тебе поручили передать это письмо?

Тимар бойко, словно по-писанному, изложил ему вымышленную историю. Он, мол, оставил службу у Бразовича и заступил на правительственную должность, сам господин министр с его мнением очень считается, вот и к награде этой его преподобие рекомендовал он, Тимар, как своего доброго старого знакомца.

- Я сразу понял, что ты не такой простачок, каким кажешься; этим ты мне и полюбился. Ну, что ж, сын мой, поскольку кличут тебя на греческий лад и лицо у тебя честное и доброе, - дам я тебе зерна. Сколько надобно - десять, двенадцать тысяч мер? Что в закромах есть, все тебе отдам. И вовсе не в угоду министру, ты не думай, а ради твоих честных глаз. Ну, и чтобы бедному люду порадеть. Какую, бишь, я тебе цену называл - пять форинтов? Из уважения к тебе готов уступить по четыре форинта девятнадцать грошей.

А сможешь ты сей момент расплатиться или за деньгами в Вену ехать надо? Я не против, тем более что так и так должен поехать: надо же поблагодарить его превосходительство за оказанную мне честь. Ты ведь не откажешься поехать с мною, проводить меня? Нет-нет, к министру со мной ходить не обязательно, ты можешь обождать и в приемной. Кстати, како он из себя, этот господин министр, - высокий или низкорослый, любезный или сердитый? Орден он мне вручит сразу же? Как то по-твоему, придется ему по вкусу добрый карловацкий вермут? Впрочем, и ты сейчас его отведаешь.

Понапрасну Тимар всячески отнекивался, говоря, что ему сегодня же ночью надобно поспеть в Леветниц: отдать наказ управляющим, чтобы прислали испольщиков за зерном, - гостеприимный хозяин никак не соглашался отпустить его. Господин священник счел за благо отрядить в распоряжение Тимара верховых, чтобы те передали его наказ арендаторам, а Михаю пришлось остаться в гостях на ночь.

У его преподобия были в ходу пузатые бокалы без ножки; эти хитрые сосуды нельзя выпускать из рук, покуда вино не выпито до последней капли, иначе они опрокидываются. Один из таких бокалов священник вручил Тимару, другой взял себе, так и скоротали ночь за беседой. Тимар исправно прикладывался к вину, однако по нему это не было заметно: ему довольно часто приходилось бывать в винодельческих краях, и он поднаторел в питейном искусстве.

На следующий день крестьянские телеги одна за другой подкатывали ко двору священника.

Увидев, что перед ними и впрямь распахнуты ворота просторного, в три настила, амбара, испольщики заявили Тимару, что отныне будут почитать его за чудотворца. Одного только позапрошлогоднего зерна в житнице оказалось столько, что его достало бы под озимые.

Тимар безвыездно оставался в арендованном поместье, пока не наступили сильные морозы и не положили конец посевной. Под озимые засеяли достаточно. Остальные земли можно будет засеять весною или пустить под пар, под покосы. Из тридцати тысяч хольдов земельных угодий всего лишь несколько сот хольдов приходилось на пастбища, остальное занимали обширные, плодороднейшие поля. Если будущий год выдастся урожайным, то закромов под зерно не хватит. Озимые засеяли в самую удачную пору. До конца октября погода держалась сухая и ветреная; тем, кто засеял свой надел в это время, на хороший урожай в будущем году лучше не надеется: полчища сусликов, хлынувших на поля, изничтожили зерно на корню. Тем же, кто сеял в ноябрьскую слякоть, нанес ущерб рано выпавший снег, так как взошедшие ростки сгнили од снегом в раскисшей земле. Но затем, когда этот первый снег в одночасье растаял, наступила мягкая погода, продержавшаяся до самого рождества, и повезло тем, кто подгадал с севом на это время; суслики погибли, морозы наступили раньше чем выпал снег, и пышный белый покров надежно укрыл до весны драгоценные семена от всяческих напастей.

Искусство возделывания земли напоминает азартную игру: либо пан, либо пропал!

Тимару в этой игре выпала шестерка. Наступивший год оказался настолько щедрым, что тем хозяевам в округе, кто выбрал для посевной благоприятную пору, принес урожай сам-двадцать.

Земледельцы леветинцского поместья благословляли нового арендатора, который не допустил, чтобы год пропал втуне. Их собственные земли принесли чахлый урожай, сорное, пораженное головней зерно, зато арендованные поля радовали обильной, чистой пшеницей.

В тот год Тимар на тридцати судах доставил в Комаром и в Дёр отборную пшеницу, но по вырученным деньгам груз этих тридцати судов составил для него примерно столько, сколько для иного торговца - содержимое трех судов.

Ведь только от него зависело, какой доход получить за этот год: обогатиться ли кругленькой суммой в полмиллиона или увеличить ее еще на сотню тысяч? А может, напротив, скинуть сотню тысяч с полмиллиона, чтобы дать беднякам хлеб подешевле или же чтобы приставить своим конкурентам нож к горлу?

Вольно ему было играть с торговой братией, как кошке с мышью. Он мог сбивать цену на зерно, как ему заблагорассудится.

В кафе у Бразовича среди завсегдатаев, торговцев зерном, каждый вечер разгорались страсти. Оперившийся за какой-то год Тимар безжалостно давит всех купцов. Конкурировать с ним на рынке нет никакой возможности. Денег у него куры не клюют, а собственного добра ему ничуть не жалко, будто оно краденое. Конкуренты готовы были удушить его собственными руками, вздумай он появиться среди них.

Но он избегал их общества.

Никто не видел, чтобы он с кем-то заговорил, желая завязать знакомство. Он ни с кем не делится своими планами. И за что бы ни брался, все в его рука обращается в золото. Затевает новые и новые дела, до которых любой мог бы додуматься: прямо-таки на ладони лежали, только зажми в кулак; ан, спохватывались-то, лишь когда этот человек успевал заграбастать все у них из-под носа. И все-то ему на месте не сидится, все-то он, с повозки не слезая, разъезжает туда-сюда, только диву даешься, почему он все еще живет в этом городе, отчего не переселится в Вену? Чего ради такому богатому человеку держать главную контору в Комароме? Хотя в ту пору Комаром был важным торговым городом.

Но Тимар-то знал, что его привязывает к Комарому. Он знал, чего ради живет в этом городе, где каждый собрат по торговому ремеслу - заклятый враг, где всякий раз, когда он проезжает мимо кафе Бразовича, вослед ему летит напутствие: "Чтоб тебе шею свернуть!" Этот дом - вместе со всеми своими обитателями - тоже должен прейти в его руки!

Вот что привязывало его к Комарому даже теперь, когда он стал обладателем полутора миллионов. Вот ради чего оставался он там, где его по-прежнему называли Тимаром, не желая свыкнуться с его новым дворянским титулом: "Леветинцский".

А ведь свое благородное звание он сумел подкрепить и благородными делами. Основал больницу для городской бедноты, учредил стипендии в протестантском приходском училище, даже чаша для причастия под его руками обратилась в золото: взамен прежней, серебряной, он пожертвовал храму новую - золотую. Двери его дома всегда были открыты для бедняков, и по пятницам вдоль всей улицы выстраивался к его дому нищий люд за причитающимся вспомоществованием - самой большой на свете медной монетой, которую называют "неразменным талером". А еще поговаривали, что если какой корабельщик утонул, то Тимар назначает его детям содержание и вдове выплачивает ежегодное пособие. Поистине золотой человек!