Ведогони, или Новые похождения Вани Житного - Вероника Кунгурцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас же они думали, как подготовить бедную посестриму к страшному известию — ведь долго держать ее в неведении всё равно не удастся. Начали издалека. Ваня сказал:
— Знаешь, Златыгорка, если бы в ловушку попался кто‑то близкий нам, например, Березай, то мы бы непременно придумали, как его выручить…
— Зачем лешачонку пшеничка — он же ее не ист? — удивилась посестрима и кивнула на Березая, который как раз сломил сухую рябиновую ветку и со смаком уплетал.
— Ну, это к примеру, — перебила мальчика десантница.
— Он мог бы попасть в ловушку по ошибке, — бормотал Ваня. — Шел бы, шел по своей надобности — да и свалился в яму.
— В ямку бух! — поддержал мальчика лешачонок.
Златыгорка пожала плечами, они шли мимо кузницы, девушке, видать, не терпелось показать кузнецу свою гладкую шею, и о Березае, который, по случайности мог угодить в ловушку, она явно не думала. Поток был там же, где все, но в любой момент мог возвратиться, поэтому ребята потянули посестриму дальше, вниз по руслу. Березай, наевшись досыта древесины, отстал от них, он швырял в воду палку, а стремительный выжлок плыл за ней и приносил лешачонку.
Степанида Дымова как бы невзначай спросила:
— Когда мы были у вас на Планине, вы нас зерном кормили… А откуда оно у вас?
Златыгорка, пожимая плечами, отвечала, дескать, мать летала — откудова‑то приносила пшеничку. Ваня сказал в пространство, дескать, небось, те, кто пшеничку выращивал, были не шибко‑то этому рады… А десантница обронила: если бы, дескать, попался хлеборобам тот, кто пшеничку таскает да потраву делает, несладко бы ему пришлось… Тут посестрима, витавшая в облаках, хлопнулась на землю: насторожилась, вскочила, прижала девочку к ивовому стволу и заорала, дескать, это мать в ловушку попалась, да? Стеша обреченно кивнула. Златыгорка скачками понеслась в гору, а Ваня заорал ей вслед:
— Их слишком много, сейчас не выйдет!..
— Хитростью, хитростью надо… — кричала десантница, пустившаяся вдогонку. — Мы спасем ее! Обязательно! Потом! Златыгорочка!
А пташки напевали хозяйке в оба уха, жаворлёночек:
— Они правильно гуторят. Обмозговать всё надо.
А соловей:
— Вот ведь какие жадобы! Коршун их побери! Что им, зернышек для крылатых жалко?
На вершине горушки Златыгорка всё же остановилась — села и повесила буйну голову промеж колен. Стеша подошла к ней, попыталась заглянуть в лицо — но посестрима не далась. Встала — и пошла, ребята двинулись следом.
Когда шли через площадь, народ уж расходился. Дома их поджидала с известиями взволнованная бабушка Торопа. Дескать, что на свете‑то деется! Самовила эта — и есть Кузнецова Горбуша, помните, де, я вам рассказывала?
Степанида Дымова покивала обомлевшему Ване — дескать, я давно это знала, а ты и не догадывался?! А старушка, качая головой, продолжала:
— Сразу‑то не признали ее, времени ведь немало прошло, а после и раскрылись глазки! Совсем не изменилась Горбуша, то есть, тьфу, вила, — какая была, такая и осталась. Вот ведь, оказывается, кто проживал в Деревне, а никто и не ведал, думали, обычная горбунья! Спеленал, знать, крылышки‑то Чурила, чтоб сильно не заносилась самовила…
На скулах Златыгорки заходили желваки, но девушка смолчала. А бабушка Торопа рассказывала, дескать, посадили покамесь вилу в подвал башни, а через три дня, когда Собутник‑то устроят в честь рождения Соколины, — тут и обкорнают злой виле крылышки, чтоб не летала куда не надобно, желтую пашеничку не таскала бы… Народ голосованием порешил, уж такой ор стоял на площади: одни–те предлагали сказнить самовилу — да и дело с концом, а другие, вишь, пожалели, пускай, де, станет нормальной бабонькой, как все другие–прочие… Эти и переголосили — то ли больше их было, то ли громче орали…
Ваня вспомнил: когда они сидели у речки, вправду ему многошумный крик почудился. А старушонка, выложив, что знала, собралась и помчалась куда‑то — небось, на доклад к Колыбану. Ребята боялись и глаз поднять на Златыгорку — обрезать белой Виде крылья, что может быть страшнее!!!
Златыгорка отправила на разведку пташек, чтобы высмотрели, что там в этом подвале да как: что за ловушка, много ли охраны у дверей, и еще чтоб попытались проникнуть к белой Виде с весточкой. Соловей с жаворлёночком вспорхнули с плеч хозяйки. А Ваня, чтоб отвлечь посестриму от темного настоящего, решил задать мучавший его вопрос, дескать, выходит, Чурила‑то — отец твой?! Златыгорка, провожая взглядом полет своих птичек, кивнула.
— Да зачем же ты на бой его вызвала?!
Златыгорка долго молчала, а потом достала гусли-самогуды, тронула их длинными перстами — струны зазвенели, а посестрима принялась петь высоким голосом, от которого задрожали окна в избе, половицы ходуном заходили, двери стали хлопать, а на печи закипела каша в чугунке.
Что это белеет там в долине?Или то белеют белы лебеди,Или тяжкие белеют снеги?Нет, то не белеют белы лебеди,И не тяжкие белеют снеги,Там в долине самовила Вида,Она стирает белое платье.Выстирала его и расстелилаНа траве, чтоб высохло платье.Увидал ее кузнец Чурила;Он высматривал и подбирался,Подкрался и украл у нее платьеИ зеленый девичий пояс.Вышла самовила на берег,Крылышки–те понамокли,Не могут поднять ее в небо,Высоко, под самый облак.Оборол ее кузнец, целует,Прямо в белое лицо целует.Рассерчала тогда самовила -Смогла выпить у Чурилы правое око.Рассердился кузнец Чурила,Ухватил он ее за косу,За ее русую косу,Крылышки самовильские связал–сковал,Надел сверху серую рогожу,К коню ее приторочил,За хвост привязал к борзому,Поволок, как борону, к дому.Тут покрепче сковал виле крылья,И поставил крепкий замочек,Никто такой не откроет,А ключ далёко закинул,На самое дно синей речки.Родила самовила дочку,Самогорску–прекуморску,Да только нет у бедной крыльев,Спина — как гладкая дверца.Сидит белая Вида у речки,И смотрит туда, на долину,Могла бы — полетела,Да скованы пестрые крылья.Дитя же в песке играет,Роет песок, копаетИ строит песчаный город.Вдруг девойка нагнулась,Из песка вынула железный ключик,И хочет закрыть свой город.Узнала ключ самовила,Узнала и закричала,Просит она девойку:«Вставь поскорее ключик,Открой злой замок на крыльях».Дочка замок открыла, -И Вида вверх полетела,Высоко, под самый облак.Свищет там по–самовильскиИ обещает дочке: «Я за тобой вернуся».Долго серчала вила,Пускала тонкие стрелки,Двойные и тройные,Выпивала у коней черны очи,У коней и у богатырей.А после вернулась за дочкой -За самогорской–прекуморской,И унесла дочь далёко,В дремучие лесные чащи,К себе, на Старую Планину.
— Вот и вся быль, — заключила посестрима. — А узнала я отца по единственному оку. Из‑за него и родилась бескрылой… А как стала я девушкой, провещала мне мать, что крылышки–те отрастут, ежели погибнет кузнец от моей руки али растерзает меня после честного бою на части, дескать, оживят меня пташки — и стану я крылатой… Вот потому и вызвала Чурилу на смертный бой, да худо дело — не растут ведь крылья, — опустила голову посестрима.
Долго молчали ребята. Выходит, знала Златыгорка, что оживет… А они‑то с ума сходили!.. А как собирали ее по частям — это ведь кому только рассказать, что тогда перенесли!.. А ей, вишь, крылышки нужны были! Всё для этого готова отдать бескрылая девушка, разве ж можно после этого ей верить?!
Тут вернулись птахи с вестями, щебечут, дескать, двери в башню плотно закрыты, в подвале нету ни единого окошечка, да что окошка — щели даже нет, пытались, де, мы через Соколинино оконце проникнуть в башню, тут уж просто было бы: из ее горницы — в дверь, когда обед‑то девушке принесут, и вниз головой, в подвал… Но и это окошко задраили, жаворлёночек кивнул на соловья, дескать, стучал он, стучал клювом в окошко — но Соколина не открыла, уж так‑то он заливался по своей соловьиной привычке, такие трели выдавал — всё впустую.
И вдруг хорт взъярился на дворе, выглянули в окошко: у ворот Поток стоит. Забой же ощетинился — и просто из себя выходит: лает–надрывается! Березай выскочил на волю, стал его успокаивать, дескать, чего ты, это свои… Но выжлок продолжал щерить острые клыки. Кузнец стал вызывать Златыгорку, кричать принялся: