Девочка. Девушка. Женщина (СИ) - Юлия Резник

Но какой в этом был смысл? Разве это хоть что-нибудь изменило бы? Нет. Или все же… Я теперь никогда не узнаю. И ничего нет страшней этого «никогда». Если только его «Не унижайся. Тебе не к лицу вообще. Да и ни к чему. Все в прошлом»…

Я унижалась? Да. Я стелилась. Я вынула сердце и бросила ему под ноги, а он переступил через него и пошел дальше в свою счастливую жизнь без меня. Наверное, это я его научила… переступать. Все правильно — не заслуживала я второго шанса, потому что сама все испортила, нарушила единственно верный расклад, в котором я — только его женщина, а он — только мой мужчина.

Прикрыв слезящиеся глаза, воскресила в памяти наше прощание: вот он стремительно шагает через взлетную полосу к машине, вот открывает дверь, вот напряженно застывает на мгновенье, и мне на секунду кажется, что еще не все потеряно, что он все-таки обернется. Все во мне мучительно замирает, и тут же резко устремляется к нему, как спущенная с цепи псина — к хозяину… Но Артур садится в машину, хлопает дверь, и все то, что к нему ринулось, пружиной отскакивает обратно, ударяя что есть сил между ребер. Задыхаясь, гляжу вслед его отъезжающей машине. И это все равно, что смотреть на свой объятый пожаром дом и понимать, что больше никогда не сможешь в него вернуться.

Жуткая боль затянулась на горле удавкой, а не пойми откуда взявшийся посреди сентября снег оседал в волосах пеплом того пожарища.

Казалось, я умру, если он уйдет…

— Сень, доча, ну ты чего? Тебе двадцать три всего, знаешь сколько у тебя еще таких Вершининых будет? — не вытерпел отец.

— Таких не будет, — прошептала я. — Таких, как он… больше нет.

— Сеня…

— Мам, знаешь, я, наверное, прогуляюсь.

— Да куда ты в таком состоянии?! — забеспокоилась мама.

— Все нормально. До набережной пройдусь. Я соскучилась по океану.

Вышла из-за стола, схватила парку и, больше ни на кого не оглядываясь, побежала вниз по ступеням.

То, что еще пару часов назад сыпало мне на голову снегом, сейчас сеяло мелкой противной моросью, и было это очень удобно — непонятно ведь, что на щеках — дождь или слезы. Впрочем, не то чтобы я так уж переживала на этот счет. Никто бы моей слабости не увидел, потому что кроме меня не было желающих прогуляться в такую погоду. Я бродила по опустевшим улицам практически в полном одиночестве, и лишь его «Я люблю другую», убегая от которого, я то поднималась вверх по многочисленным избороздившим город лестницам, то спускалась вниз, следовало за мной по пятам.

В конце концов, я оказалась на небольшой смотровой площадке, заросшей бурьяном и заваленной скелетами поломанных штормом деревьев. Город детства лежал у ног, свернувшись, как кот, калачиком. Я всматривалась в желтые глаза домов, но ничего… ничего внутри даже не екало, не приносил облегчения сам факт того, что я здесь. Потому что на самом деле уже очень давно домом для меня стал Артур Вершинин, а не этот затерявшийся в океане остров, не эти кривые несуразные улицы и налепленные кое-как дома. И не сюда мне так важно было вернуться. А к нему… К нему одному. Тому, кто, как оказалось, поселился по другому адресу. И теперь живет счастливый (сам ведь так сказал!) где-то тут, совсем рядышком.

Ноги подкосились, будто кто-то перерезал подколенные сухожилия. Чтобы не упасть, ухватилась за толстую узловатую ветку.

«Ничего-ничего. Так правильно», — убеждала себя. — «Будет мне уроком. И потом, потом я непременно научусь как-то жить. Только бы этот момент вынести, а там, наверное, станет легче. А там я, наверное, научусь понимать, где болит, а где умерло… Отсеку, оттяпаю, не позволю разлагающейся гангрене ревности распространяться дальше. И, в конце концов, сожрать меня всю».

Глава 17.2

Сколько я там простояла? Не знаю. Но в какой-то момент я вдруг поняла, что ужасно замерзла, да к тому же насквозь пропиталась дождем. Где я? Кто я? Куда иду… Так долго, что, кажется, уже и края света могла достичь бы… Края боли. Если бы у нее был край.

Сквозь охватившее меня бесчувствие пробился звонок. Мама… И несколько пропущенных от отца.

— Да? — прошелестела я.

— Господи! Сеня! Ты где бродишь? Мы с Сергеем места себе не находим. Малышка, возвращайся домой…

— Я уже иду, да.

Я отцепилась от ветки. Сжала пальцы до хруста и осторожно, чтобы не переломать ноги на неровной, изборожденной корнями деревьев земле, зашагала прочь. Зашла я и впрямь далеко. Обратная дорога показалась мне бесконечной. Я совершенно выбилась из сил и даже подумала, а не вызвать ли мне такси, когда услышала:

— Сеня! Боже… Ты только на себя посмотри!

— Дана Родионовна? Вы… какими тут судьбами?

— Тебя ищу, дурочка! Родители волнуются, а она…

Романова схватила меня за мокрые лацканы, встряхнула, глядя тем самым строгим взглядом, которого мы так боялись в детстве. А потом что есть сил меня обняла:

— Дурочка! Ну какая же ты дурочка…

И я разревелась так громко, так отчаянно, как даже в детстве никогда себе не позволяла.

— Поплачь, поплачь. Легче станет, — бормотала Даночка, оттесняя меня к подъезду. — Я родителям позвоню, скажу, что ты у меня переночуешь. Не надо тебе в таком виде им показываться. Ох, Сеня-Сеня…

Остаток вечера я запомнила смутно. Кажется, была горячая ванна. И не менее горячий липовый чай. А потом блаженное забытье. Провал.

Новый день разбудил меня робким лучом осеннего тусклого солнца и звяканьем посуды.

— Проснулась? Давай умывайся, и за стол. Буду тебя откармливать.

Даночка… Почему она? Я села. Голова закружилась, затягивая меня в воронку воспоминаний. Интересно, я когда-нибудь буду вновь просыпаться без страха? Ведь во сне так хорошо…

— Есения!

— Иду…

Юркнув в тесную ванную, я первым делом уставилась на себя в зеркало. Поразилась тому, как обыденно выгляжу. Если, конечно, не принимать во внимание тот факт, что на мне Даночкина сорочка. Плеснула воды в лицо. Отыскала в недрах ящичка новую зубную щетку. Привела себя в порядок. Расчесала пальцами волосы, заплела в тугую косу. Может, мне тоже перекраситься в рыжий? Как Катя…

— Ты там что, утонула?

— Что мертво — умереть не может, — усмехнулась я, открывая дверь. Романова смерила меня внимательным взглядом.

— Ничего… — начала она, а я с горькой усмешкой на губах перебила:

— Время лечит?

— Да ни хрена, Сень! — возмутилась Романова. — Так, лишь боль притупляет. Но ты научишься с этим жить.

Мне понравилось, что она не