Остаться до конца - Пол Скотт

Горы вы, конечно, повидали, когда ехали со станции. Дорога переваливает через Южный холм — другой нет. Я так ясно помню утро, когда мы со Слоником приехали сюда. Больше тридцати лет минуло с той поры. А день тогда, мистер Тернер, выдался такой же погожий, как и сегодня. За нами из штаба округа прислали машину. И на перевале, когда я увидела внизу долину, а кругом горы, я подумала: «А может, здесь не так уж и плохо». Так надоели бесконечные скитания, ни кола ни двора, что ни год — то переезд. И в Панкот поначалу мне ужасно не хотелось. Разве о такой жизни я мечтала, приехав в Индию.

Однако в Панкоте я знавала счастливые дни. Пожалуй, только еще в одном индийском местечке выпадали такие же, в маленьком княжестве Мадпур. Я и Индию-то представляла лишь по служебным письмам, которые печатала в конторе Смита и Койна. Их отсылали лейтенанту, потом капитану Махварского полка С. У. Смолли: шла переписка относительно завещания усопшего Ф. Дж. Смолли, точнее, капитану посылали копии, а сами письма адресовались в банк в Бомбее. Бомбей! Слово-то какое звучное. Мне думалось: какое чудо, что письмо, напечатанное мною в Лондоне, попадет в банк в далеком Бомбее, найдет бог знает где Слоника (штемпель с его обратным адресом бывал порой нечеток, писал он всегда на полковой бумаге, и адрес на ней не значился, а сам Слоник неизменно вместо своего адреса указывал адрес банка). Эмблему Махварского полка я запомнила на всю жизнь, могу по памяти нарисовать: слон с огромными бивнями, на спине у него паланкин, а за паланкином — раскидистая пальма. Я тогда понятия не имела, как индийцы называют паланкин, как произносится Махвар, да и мой хозяин, мистер Смит, знал не больше моего. Но все неведомое и незнакомое так привлекает! Среди скучных пыльных папок с делами (в основном — завещания) вдруг увиделся мне пока неизвестный молодой офицер в далекой Индии. Ах, мистер Тернер, только с ним в моей жизни связано все сколько-нибудь романтичное и таинственное.

Конечно, у девушек из отдела судопроизводства жизнь была повольготнее, но там начальствовал мистер Койн-младший; мне порой приходилось печатать под его диктовку (когда болела Мейбл Темпл), и я его терпеть не могла. Раз, помнится, он назвал меня приходской девой. Назвал, правда, за глаза, в разговоре с Мейбл Темпл, и я слышала, как она смеялась. Она носила прическу как у Клары Боу, курила дешевые сигареты; когда умер Валентино, едва ли не месяц ходила в трауре, очень печальная, а временами даже ударялась в слезы прямо за работой, и мистер Койн-младший ее утешал. По-моему, ему это даже нравилось. Был он высок, худ, и можете мне не верить, но он покрывал лаком ногти. Я как-то говорю Марте Прайс: дескать, бог ему рост дал, а умом обделил и что у меня от одного его вида мурашки бегут. С тех пор Марта Прайс стала меня с собой брать то в кафе, то в кино. Я в то время снимала квартиру, потому что обстановка дома невыносимая: мама все оплакивает сыновей-близнецов, они год как погибли в автомобильной катастрофе; у мамы все время срывы — теперь это называется психосоматическим состоянием. Она требовала, чтобы я неотлучно находилась при ней, конечно, работа от этого только страдала, меня вообще могли уволить, ведь приходилось без конца отпрашиваться в конторе. А раз вечером я разревелась прямо при отце: мистер Смит попросил меня подыскать другую работу, поближе к дому. Мне-то ездить сорок минут туда да сорок обратно на электричке и автобусе, и так каждый день, даже по субботам. Но ведь только на работе я чувствовала себя свободной, самостоятельной, понимаете? Отец в тот вечер меня понял. Он с детства, с той поры как меня остригли почти наголо, называл меня Бобрик. А тогда мне уже минуло двадцать пять, и пять лет я проработала у Койна. То было первое и единственное место, где работалось в радость, хотя я и не со всеми девушками ладила. Поначалу я, наверное, казалась им гадким утенком. Появилась я там, помнится, году в двадцать пятом.

Я выросла в семье священника и одевалась, разумеется, подобающе — юбки чуть не до щиколоток, а как я причесывалась! Представляете, мистер Тернер, я делила волосы на прямой пробор и опускала на уши крендельками — точь-в-точь наушники! Боже, какое уродство! Я никогда не стриглась коротко. Так жалко было расставаться с волосами. Я вообще не стриглась, пока не стала сама снимать квартиру. Так вот, отец посоветовал мне не уходить из конторы и определил меня в Общество молодых христиан. Домой я стала приезжать лишь на выходные, да и то не всегда. В самостоятельной жизни я поначалу беспокоилась по пустякам, чувствовала себя очень скованно. Но зато я вырвалась из дома, этого ужасного склепа, где мать бесконечно оплакивала близнецов. Немного погодя мистер Смит даже меня похвалил: вы, говорит, и прежде работали хорошо, а теперь стали еще лучше. И жалованье прибавил на семь шиллингов шесть пенсов в неделю. На работу я приходила раньше всех, оставалась и сверхурочно — ведь теперь не нужно было спешить на электричку. Мало-помалу я покороче сошлась с другими девушками из конторы. Они оказались очень славными.

Из Общества молодых христиан я скоро ушла. Марта Прайс — это секретарша старого мистера Койна — подыскала мне скромную квартирку в одном доме очень строгих правил. Марта с матерью жили по соседству, в Блумсбери. Она была старше меня и поэтому взялась меня опекать. Марта слыла в конторе синим чулком, я ее даже побаивалась. Как же я удивилась, узнав, что она любит потанцевать и обожает кино. На танцы мы не ходили, но у нее дома был маленький патефон, и Марта учила меня танцевать, сама — за партнера. Ну, а кино я любила не меньше Марты: точнее, в те редкие дни, когда меня отпускали, я с удовольствием смотрела любую картину, а пристрастилась к кино по-настоящему уже с Мартой. Мы ходили раз, а то и два в неделю, порой высиживали два сеанса подряд. Если убежать с работы днем в субботу в какой-нибудь дешевый кинотеатр в Уэст-Энде — все получается скомканно, впопыхах, нам больше нравилось ходить в «Лайонс», там можно было перекусить пирожками, картофельной соломкой, выпить чаю. Но лучше всего ходить на вечерние сеансы: хоть и устанешь до смерти, все тело болит, голова кругом идет от слепящих огней рекламы, идешь себе такая счастливая, держишь покрепче подружку под руку, а то непременно кто пристанет. Мы мнили себя такими отчаянными, еще бы, пешком по ночному Уэст-Энду! Вы просто не поверите.

Я часто думаю о Марте. Может, в ее чувстве ко мне и было нечто противоестественное, но в ту пору я о подобном и знать не знала. Как взревновала она, когда в моей жизни появился Слоник.

Помню, он приехал в Англию на долгую побывку и однажды, даже не позвонив предварительно мистеру Смиту, явился в контору. Хозяин был занят с клиентом, но Слоник сказал, что подождет. Я угостила его чаем и усадила в своей крохотной комнатенке. Так вот каков мой офицер из Индии! Господи, как эта встреча меня взбудоражила! Но держалась я почти что спокойно. Я представляла Слоника совсем иным, впрочем, нельзя сказать, что он меня очень разочаровал. Со мной он разговаривал дружелюбно и открыто, хотя особо и не откровенничал. Спросил меня кое-что о покойном Ф. Дж. Смолли, как бы объясняя, зачем он пришел к мистеру Смиту и чтобы я успела приготовить необходимые документы — он не хотел отнимать много времени у мистера Смита. Слоник так изумлялся, видя, что я в курсе всех его наследственных дел, знаю о перемещении капитала, которое устроили опекуны: Слоник по завещанию должен был получать пожизненно процент с этого капитала. Он даже сказал: «Ну, мисс Литтл, мне теперь даже незачем беспокоить мистера Смита». Разумеется, он шутил.

Боюсь, умрет Слоник, и больше мне с этого капитала не достанется ни пенса. Впрочем, и сейчас-то доход не ахти какой, но все же подспорье. То деньги его деда. Отец и мать Слоника умерли молодыми и не оставили сыну ни гроша. Воспитывался Слоник у дядюшки, а дед — тот самый Ф. Дж. Смолли — оставил капитал, с которого Слонику пожизненно полагалась рента. Денег этих ему хватило, чтобы получить образование и добавлять на первых порах к армейскому жалованью. Особенно кстати пришлись эти деньги, когда Слоник ушел в отставку — ведь ему приходилось регулярно платить взносы в Фонд офицерских вдов и сирот, это на тот случай, чтобы мне не умереть с голоду, если останусь одна. Умрет он, и пенсию его мне платить перестанут, хотя и она — сущие гроши. В Англии с таким доходом мы бы оказались в числе тех, кто живет в нищете. Конечно, я и от Фонда кое-что получу, и, может, по королевскому указу мне пособие выделят. Жизнь свою Слоник никогда не страховал, денег не откладывал. Знаете, мистер Тернер, единственный раз у нас оказались приличные деньги на руках — компенсация индийского правительства, ведь Слонику пришлось бросить военную службу в 1949 году, еще совсем не старым, ему было лишь сорок восемь. Так денег тех давным-давно нет.

Ничего уже нет. Тогда мне выпали немалые, как я называю, потрясения. Впрочем, зачем вам все это? А Слоника я уже давно-давно простила. Во всяком случае он поступил даже благородно (в отличие от одного своего коллеги) и продолжал, уйдя в отставку, делать взносы в Фонд, хотя имел право больше не платить. А тот его коллега возьми да и забери всю накопленную сумму, жена прознала, ее едва удар не хватил: случись мужу завтра умереть, она по миру пойдет, разве спасет нищенское королевское пособие. И пришлось ей последние свои гроши в Фонд вносить, а потом на какие только уловки она не пускалась, чтобы на ежемесячные взносы наскрести.