Босой - Захария Станку

Позднее я узнал от того же дяди Гэбуни, что случилось на Олте. Когда Тэнэсойю спросили, не унес ли он чего со двора помещика Загорица, он ответил:

– Украл трех уток…

– И что сделал с ними? Небось зажарил?

– Нет, закопал.

– Где?

– У озера Гале.

– Веди нас туда!

Привел Тэнэсойю солдат к озеру. Откопал уток. Они уже гнить начали. Капитан Загориц заставил уткокрада съесть протухшую птицу.

Тэнэсойю съел…

Отца, брата Иона, двоюродного брата Думитру Нэликэ, Тицэ Уйе и многих других привязали к жердям и увели в город, в Турну. Там посадили на баржи. И держали на баржах посреди Дуная долгие месяцы. До самого суда были вместе с ними и тетка Егоза, и тетушка Уцупэр, и Дица…

С нами осталась одна мать. Она не плачет. Говорит и говорит. Рассказывает перед сном то, что сама слышала о восстании, и о том, что происходит теперь, когда все кончено…

– Запомните, дети, и не забывайте, перескажете потом вашим детям.

– Не забудем, мама, – обещает моя сестра Евангелина.

– И ты не забудь, Дарие. Ничего не забудь…

Не забуду, мама.

Лицо у мамы как земля – черное-пречерное. Глубоко запали глаза. Потрескались губы. Это у нее от ветра.

Я ложусь. Мама укрывает меня. Проводит ладонью по лбу. И шепчет мне одному:

– Смотри, не забудь, Дарие. Ничего не забудь. И расскажи своим детям. И детям своих детей расскажи… Слышишь, Дарие? Не забудь… Не забудь, Дарие…

VI

ТРАВА

Ветер с Дуная пригнал облака, а облака пролились обильным весенним дождем.

И земли, которые были засеяны семенами, политы слезами и удобрены кровью, сразу зазеленели.

И села за одну ночь оделись во все новое.

А там, где не была посеяна пшеница, где не были посеяны ни просо, ни ячмень, ни брюква, – там взошла трава.

Трава остролистая.

Яркая.

Блестящая.

Вернулся кое-кто из тех, кого угоняли в города, скрутив за спиной руки, привязав к жерди – по восемь, десять, а то и двенадцать человек на одну жердь.

Они вернулись развязанными.

Развязанные возвратились в свои дома.

С раздробленными костями, с истерзанной кожей.

Они бродят по улицам, будто ступают по колючкам.

Но на улицах нет колючек.

Это оттого, что ступни их ног покрыты язвами.

Ступни ног разбиты.

Они ходят, держась руками за живот.

У них ноют кости.

Ломит поясницу.

В каждом селе встретишь женщин, повязанных черными платками.

Однако не все овдовевшие женщины носят черный платок.

На что им купить черный платок и где взять столько черных платков сразу!..

С Дуная повеяло теплым ветром.

И ветер пригнал облака.

А облака пролились дождем – обильным, теплым, весенним.

И добрый дождь возродил землю к жизни.

Ожили бескрайние поля.

Всюду разносятся запахи свежей, новой травы, новых листьев и пшеницы, которая уже на две ладони поднялась от земли.

Над погубленными людьми, лежащими в глубоких могилах, взошла новая, свежая трава.

VII

МЕДВЕДИ

– Куда ты, сестрица?

– Во дворец…

– Возьмешь меня с собой?

– Не возьму…

– А я пойду…

– Попробуй только, уши оборву…

Моя родная сестра!.. И оборвет мне уши!.. Не оборвет. Разве что оттаскает та уши. Да я и сам сумею защититься – как вдарю! Дома я дерусь со всеми, кто не хочет меня слушаться. Не дерусь только с тятей и мамой. Еще бы!.. Если ребенок подымет руку на отца или на мать, рука у него отсохнет вся – от плеча и до кончиков пальцев…

Правда, моя задиристость мне же выходит боком. Но это даже хорошо. Умеешь нападать – умей и получать сдачу. У меня вся голова расцвечена синяками: от палочных ударов, которыми меня потчуют приятели. Но и сами они разукрашены не меньше моего. Это мы пощекотали друг друга дубинками. Удобнее всего колотить по спине – не остается следов, разве что вздуются рубцы, да и то через неделю опадают. С головой дело хуже… Кожа тонкая – рвется, кровь хлещет потоком. Раны мы присыпаем землей. Те, что поглубже, залепляем мукой – пшеничной или кукурузной. Других снадобий у нас не водится.

Евангелина уходит нарядная: в волосах за ушами у нее красуется сухая веточка базилика…

Миновало рождество… Прошло и крещение…

Да и весна уже на подходе…

Идешь по дороге, снег под ногами оседает. Надавишь посильнее – и под пятками проступает вода. Обувка промокает насквозь…

Еще год назад сестра Евангелина была толстушкой. Этой осенью ей исполнилось пятнадцать лет, и она вдруг сразу вытянулась, постройнела. Стала выше ростом и тоньше в талии. В удлиненных глазах ее вспыхнул ослепительный свет. У сестры густые брови, как у мамы, и длинные ресницы.

– Так возьмешь меня во дворец?

– Я тебе уже сказала – нет…

Евангелина красит румянами щеки, будто цыганка, глядится в осколок зеркала – и где только она его раздобыла?

До этой поры в нашем доме зеркал не водилось. Мама в зеркало никогда не смотрится. Да и зачем?.. Замечать, как увядает кожа? Довольно и того, что это видим мы…

– Мама, Евангелина не берет меня во дворец.

– Оставь ее, пусть уж идет одна.

– А я не хочу, чтоб одна.

– Ну, раз не хочешь…

Сестра отправляется во дворец. Но на каждом шагу останавливается, захватывает руками снег и швыряет в меня снежком.

– А ну, поворачивай домой, Дарие!

– Не пойду!

– Иди, говорю!

– Не хочу!

Евангелина припускается за мной. Догонит, повалит в снег и поколотит. Но я бегаю быстрее всех мальчишек в селе. Тогда она пытается уговорить меня по-хорошему.

– Шел бы ты домой, Дарие. Хоть сегодня не бегай за мной. Ведь побью, коли во дворец зайдешь.

– А вот не побьешь, постыдишься!

– Вернешься домой, куплю тебе… баранок.

– Врешь. У тебя и денег-то на баранки нет.

Сестра направляется ко дворцу, я – за ней.

Дворец – это заброшенная землянка, без окон, без дверей – на самой окраине села, за домом моего дяди Пэуне Вакэ.

Сестра уже у дворца. Я тоже. Она входит внутрь. Я следом. Но мы не самые первые, кое-кто проявил больше прыти.

Во дворец ходят молодые люди и девушки постарше, которых весной должны принять в хору. Они учатся там танцам и играм. Музыкантов у них нет. Играет кто-нибудь из парней – на свирели или на кларнете.

Мы, младшие, держимся возле старших братьев или сестер. Рассаживаемся вдоль стен и глазеем на танцующих – одни пляшут ловко, другие просто увальни, едва переставляют ноги, ровно к ним чурбаки привязаны.

Парни и девушки, уже принятые в хору, во дворец не ходят. Чего они там забыли? Свои хороводы они водят перед корчмой. Таких питейных заведений в селе целых семь, и корчмари передрались между собой. Каждый хочет, чтобы хору водили перед его корчмой. Ради этого сами нанимают музыкантов и платят им. Расчет простой – молодежь непременно зайдет в корчму выпить, а за выпивку надо платить…

У какой корчмы устроить танцы, решают парни, которые в хоре верховодят. За это они получают в дар от корчмаря ведро цуйки, вина, связку баранок и решето яблок, доставленных с гор чабанами.

Во дворце стоит дикий шум и гам.

Когда танец приостанавливается – а такое бывает, только когда юнец музыкант устает дудеть на своей свирели, – ребята затаскивают девчонок в угол, щиплют их, целуют, лапают. Мы же изнываем от зависти. А то и сами начинаем приставать к девчонкам – нашим ровесницам. Кто-нибудь из старших, с пушком на губе, порой цыкает на нас:

– Эй, постыдились бы, сопляки!

– А самому-то небось не стыдно?

– Я уж… это… парень…

– И мы скоро будем…

– Вот то-то и оно, что скоро, а покамест сопляки.

Опустился вечер. Стелется туман. Словно где-то под землей горят невидимые огни. Туман подымается из низин, а может, опускается сверху. Никто не знает, откуда берется туман – вроде бы отовсюду, и оттого еще короче становится сумрачный день.

Вечеринка расходится. Ушел юнец со свирелью. Ушел насвистывая. За ним стайкой выпархиваем и мы.

Перед дворцом на улице – повозка, запряженная четверкой лошадей. В повозке – трое парней. Это Авендря, приятель моего брата Иона. Второй – Верде. А это – Альвицэ…

Мы проходим мимо повозки. Альвицэ сидит, откинувшись к боковой стенке. В углу рта зажата сигарета. Он кричит:

– Евангелина, подойди-ка, я хочу тебя кой о чем спросить.

Сестра останавливается, оборачивается к нему.

– Мне надо шепнуть тебе на ушко…

Сестра подходит ближе. Я, как жеребенок за кобылой, плетусь следом.

Не успела сестра подойти, как Альвицэ бросается к ней, хватает поперек тела, поднимает над собой. И, подняв, как сноп, швыряет в повозку. Авендря подхватывает ее на руки. Сестра вскрикивает. И умолкает: Авендря зажал ей рот ладонью.

– Черт возьми! Зачем так орать?..

Альвицэ вскакивает на подножку. Верде хлещет кнутом лошадей. Мелькают копыта. Повозка, скользя по хрустящему снегу, взлетает на холм. Альвицэ выхватывает из кармана пистолет и стреляет в воздух. Повозка исчезает за холмом.