Золотая трава - Пьер-Жакез Элиас

Для возвращения к жизни надо проявить усилие, собрать всю волю, которая еще не полностью иссякла, он это чувствует, невзирая на то, что сердце у него, того гляди, разорвется. Он этого не хочет. Исчезнуть совсем, отдаться небытию, — если небытие существует, — это самое легкое. Надо бы всего лишь не сопротивляться. Но он этого тоже не хочет. Войти живым в царство мертвых. Некоторым все же удавалось. Ходят легенды об их приключениях. Однако чересчур уж они лишены правдоподобия, эти тощие щепотки истории. Но ведь физическая смерть тоже его не устраивает. Вот он и колеблется между двумя возможностями. Даже еще и сегодня он думает, что не ему одному привелось отыскивать третий путь — пресловутый проход через северо-запад. И ведь, возможно, никогда еще не был он так близко, как сейчас, к искомому. Ну-ка! Не поддаться одному течению и избегнуть другого. Не смерть и не жизнь, а чудо. Он не может забыть, как однажды открылся ему остров Блаженных, во всяком случае, тот, который так называют, и ведь он был куда обширней всех наших континентов и открылся в световой прорези, когда он плыл вслепую, поглощенный туманом. И только лишь взял он на него курс, как свет, являвшийся зрачком видения, поглотило непроницаемое облако, стремительно двигавшееся к горизонту, а океан вокруг начал светиться, оставив на виду у Гоазкоза лишь такие привычные береговые ориентиры. В другой раз его упорно преследовал под смоляным темным небом солнечный луч, который всюду его выискивал, чтобы направить к земле. Но Пьер Гоазкоз так хорошо маневрировал своей лодкой, что луч потерял его. Однако к чему все это! Ему всегда не хватало того талисмана, который другие получали благодаря своим достоинствам, а чаще просто случайно. Золотая трава подлинная или та, которую так именуют, — единственна ли она или много ее сортов, как в Саргассовом море, закрытом для маловеров. И как знать, какой верой надо вооружиться, чтобы иметь к ней доступ, чтобы заполучить ту, нужную, единственную, которая именно для вас, которую ваши сети выловили вместо необычной рыбы со смеющимися глазами, которая, того гляди, встанет на ноги в человеческом обличии, чтобы поиздеваться, прежде чем распроститься с вами. А что, если золотая трава обернулась волшебной ореховой палочкой, или замкнулась в камне, оправленном во вращающуюся драгоценную оправу, или же, наконец, она — в пере лесной птицы, а то так в свистке из бузины. К чему же тогда носиться за ней по морям!

Какие уж тут улыбки! Внутри у Пьера Гоазкоза находится нечто такое, что угрожает разорваться, держится всего лишь на одной нити раскрученной канатной пряди. Желать ли, чтобы эта нить оборвалась, освободив его разом от всех надежд, которые, возможно, были всего лишь цепью обманов? А вдруг да это — та последняя нить, которая приведет его к конечной цели, если цель эта не призрачна? Рыцари Грааля верили, по крайней мере, в волшебства, которых они ожидали. Ну, а он? Сколько раз потерпел он разочарование после неистовой схватки с ураганом или проблуждав в тумане, возвращаясь в порт Логан, и находил все те же ряды домов, из которых выходили все те же люди, заявляя, что ничего нового не произошло, если не считать смерти котят. Неужели совсем невозможно причалить к порту после прилива и обнаружить, что за время твоего отсутствия истек целый век или даже два, что за несколько часов совершился перескок через множество людских поколений? Вот ради чего стоило бы поиграть с вечностью. Или же если бы едва исчезла из виду покинутая вами земля, как она провалилась бы в преисподнюю, и, перед вами возник бы новый континент, ничем не напоминающий тот, который вы покинули то ли век тому назад, то ли только что? И вот вы победили пространство, пространство и время молча самоуничтожились ради вас. Какая надобность умирать, если вы можете существовать вне времени и пространства, когда вы способны вызвать к жизни любые видения по желанию вашего сердца. Вы сумасшедший только для тех, кто непрерывно исчисляет часы и свое местонахождение, но ведь как много было подобных вам, кто мечтал о том же. А известно ли вам, что кто-то, и не доведя игру до конца, одним ударом покончил со всем, о чем вам мечталось? В этом-то и состоит секрет золотой травы. И тот, кто ее найдет, разве не сможет он «вернуться», чтобы засвидетельствовать? Почему так получилось, что лишь одни боги — бессмертны? А, может быть, то, что называют смертью, — всего лишь отсутствие здесь кого-то, кто присутствует в другом месте? В другом месте или тут же, но только невидимо для других до того времени, когда все местонахождения не смешаются и все длительности не воссоединятся.

Что за музыка! Откуда она? Гармония небесных сфер? Она не повторяется, не делает полного оборота. Она притягивает его к себе, вытаскивает из пропасти, в которую он провалился из-за тишины и мучительных вопросов. Он делает усилие, чтобы следовать за музыкой, чтобы подняться, быть с ней на одном уровне и обрести наконец уверенность. И в то же время он чувствует, как нарастает в нем, пока еще слабо, ностальгия по кораблекрушению. Вечно-то Пьер Гоазкоз колеблется между крайностями. Поймет ли он когда-либо, чего же он хочет? Так медленно, шаг за шагом, выздоравливающий больной бывает раздираем между стремлением выздороветь и отвращением при мысли, что это означает — вновь взвалить на себя тяготы жизни.

Еще не открыв глаза, Пьер чувствует «Золотую траву» у себя под поясницей и штурвал под боком. Еще немного, и он узнает звук губной гармошки юнги. Херри никогда с ней не расстается. Она ему даже дороже, чем нож. Если судьба его — быть утопленником, найденным на берегу, она будет у него во рту.

— Хватит! Пусть прекратит шум этот зануда! Его инструмент годен лишь для сотрясения воздуха, чтобы загонять коров на поле.

Это раздается взбешенный голос Алена Дугэ. Настроение в команде грозит испортиться. Все соединилось: давящее молчание, тяжесть неподвижности — достаточно звука губной гармоники, чтобы настроение ухудшилось до непереносимости и добропорядочные люди стали сами на себя не похожи, потому что надо терпеть при абсолютной невозможности действовать. Вот первой жертвой и стал самый неистовый из трех, двое остальных давно поняли, что юнга Херри старается как может, при помощи своего грошового инструмента, помочь остальным держаться. Он удивителен, этот человечек. Но откуда ему было знать, что трем остальным не нужно ничего и никого. Его гармоника — это уже слишком! Пытка для Алена Дугэ. Если музыка не смолкнет, первый матрос не ручается за себя. Хозяин «Золотой травы» обязан немедленно вмешаться. Но он уже не властен над своим телом. Он хочет говорить; но из его рта выходит лишь какое-то едва различимое бормотание. И тотчас же он видит склонившегося над ним Яна Кэрэ.

— Тебе плохо, Пьер Гоазкоз?

Ценой мучительных усилий Пьеру удается покачать головой в знак того, что все — в порядке. Потом он поворачивает взгляд на Херри, переводит его обратно на Кэрэ. И так несколько раз. Тогда Ян подходит к юнге, кладет ему руку на голову, а другой рукой осторожно вынимает у него изо рта гармонику и засовывает ее ему в карман куртки. Мальчугану не требуются объяснения. Когда лицо матроса вновь склоняется над Пьером Гоазкозом, ища его одобрения, тому удается выдавить подобие улыбки. По крайней мере, он так думает. Крестьянин подмигивает ему и улыбается во весь рот.

С носа барки Ален Дугэ наблюдает за всем этим. Сын Мари-Жанн Кийивик пристыжен. Значит, его принимают за больного, изощряются в предосторожностях, опасаясь, как бы он чего не натворил, потеряв над собой контроль. И все только из-за того, что он потребовал от этого проклятого юнги прекратить его плачевное завывание. Они вдвоем, Пьер Гоазкоз и Ян Кэрэ, хотят ублаготворить его. И ведь ни слова не сказали, молча давая ему понять, сколь он неправ. А разве не был он способен, говоря по совести, прыгнуть на юнгу и вырвать у него его игрушку! Пусть черти заберут его душу, он им еще покажет, на что способен! А этот, Корантен Ропар, ведь ничего не сказал и не сделал, не шевельнулся даже, но смотрит на него во все глаза. Наверное, хочет удержать его от глупостей. Каких глупостей? Что он — нянька ему? Да и все четверо, включая юнгу, этого маленького притворщика, что они воображают, пытаясь заставить его молчать? Ну так они услышат.

Матрос поднимается во весь свой рост. Он больше не может терпеть. Это свыше его сил.

— Эй вы, подонки! Воображаете, что лучше меня. Однако всем нам одна цена. Отлично же понимаете — все мы обречены. Мы погребены в бездне этой белой ночи, каждый — узник своего собственного тела и каждый обречен смотреть тот волшебный фонарь, который у него в голове и показывает ему картины из его жизни, тогда как некий голос твердит: ты обворован, не получил того, что тебе причиталось, потому что не сумел взять, да даже и попросту отыскать, безмозглая башка! Поди протестуй, что это, мол, не так, еще сумеем в дальнейшем выкрутиться если не сегодня вечером, так завтра утром. А голос издевается, что слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно.