Гиршуни - Алекс Тарн

Зато вечера там фсегда были застрельные, с живой музыкой, причем группы разрешались диствитильно харошие, настоящие, из тех, што потом, лет черес десять, собирали стадионы. Но это — черес десять, а тогда для их публичнова выступления требовалось спицальное разрешение райкома профсоюза или камсамола, или каково другова абкрамсала. Наверна, главная привилегия двести триццать дивятой школы заключалась именно ф том, што она такое разрешение получала с лехкостью, а другие — нет. Наверна, так.

Я пришел на вечер с двумя друзьями. Приглашения нам достала, как фсегда, одна из моих знакомых пелоток. Сначала фсе шло абычно. Я потанцевал, а потом вышел на улицу подышать и заодно навешать звиздюлей нескоким не в меру активным пидарам из числа привилегированных. Исполнив эту абизательную программу, я возращался в здание ф сопровождении своей восторженной свиты. Я уже почти вошел, но тут подвалило такси, и я остановился посматреть — кто это с таким понтом подъезжает на столь престижный вечер с апозданием на полтора часа да ищо и на тачке.

В машине сидела одна пассажирка, на заднем сиденье справа, как, блин, директар апкома. Шофер абернулся к ней, протянул руку, принимая деньги, што-то сказал, а она, видимо, атветила, патамушта он кивнул и повернулся к своим циффирблаттам. Теперь, по идее, пассажирка должна была вытти, но она пачимута продолжала сидеть, словно ждала, што кто-та поццкочит снаружи аткрыть ей дверцу. Не знаю, што толкнуло меня в бок… а может, ф пах, а может, под дых. Наверна, судьба. Подчиняясь совершенно непонятному импульсу, я шагнул вперед, распахнул дверцу и протянул пассажирке руку. Чесслово, это галантное действие я видел до тово тока ф кино, а сам произвел впервые в жызни.

Напоминаю тем, кто не въежжает в антуражж: дисятый, блин, клас, школьный, блин, вечер, савецкий, блин, сайюс, засстой, зассых, засстрел — в аккурат накануне поворотнова ысторическова события, извеснова под названием Маскоффская Олимпи, блин, ада. Ф таких условиях мой жест мог щитацца тока и исключительно гаерским, што и поттвердилось немедленными смешками фсей моей свиты.

Не смешно было тока двоим — ей и мне. Мне — патамушта я не врубался, што, сопственно, делаю; ей — патамушта с ее точки зрения фсе апстояло как надо. Думаю, она ждала бы подобнова к себе отношения в любых условиях, даже в пустыне, где снаружи нет никово, кроме тужканчекофф, даже среди полинезийских людоедофф, где любое теплокровное сущиство рассматревается прежде фсево ф качестве пищи, затем ф качестве самки, затем ф качестве сырья и тока ф самую-самую-самую последнюю очередь — ф качестве королевы, коей она ощущала себя ф каждое мгновение своево августейшево бытия.

Она оперлась о мою руку, как оперлась бы о лапку тужканчека — не глядя и уж тем более не благодаря — оперлась и одним плавным движением перетекла на тротуар — перетекла, и пошла, и пошла, твердо ставя каблук и высоко падняв царственную голову. Не слушайте дуракофф, которые говорят, што королей делает свита: они просто никогда не видели настоящих королей и королев. Эти, настоящие, королями рождаюцца и таковыми астаюцца до самой смерти. Их можна лишить не тока свиты, но и самово трона, можна сослать ф Бабруйск, акунуть ф парашу, атрезать нос, атрубить голову, но никогда — слышите? — никогда! — не атнять у них этово искреннева удивления от тово, што никто так и не аткрыл перед ними дверцу, не подал руку, не поклонился, не атступил, почтительно асвобождая дорогу.

— Эй!.. Эй!.. Парень!.. — кричал мне таксист, устав ждать, когда я наконец захлопну дверь.

Но я не слышал ничево. Я был слишком занят: я пропадал. Как зачарованный, я смотрел ей вслед, и йад ее плавной, слехка покачивающейся похотки лился прямиком в мою беззащитную душу — ложка йада на каждый шаг, так што к моменту, когда она, войдя в здание, скрылась из виду, я был уже отравлен раз и нафсегда, неизличимо и бесповоротно.

Кто-то атпустил такси, кто-то хлопнул меня по плечу, кто-то потащил меня за ней… Абратите внимание на это «за ней». Я мок бы тут сказать: «потащил на танцы», или «потащил ф школу», или «потащил внутрь», или «потащил назат»… да мало ли есть способофф описать это действие? Но я сказал именно «за ней», и это знаменавало решительную смену начала моей системы координат. С тово самово момента фсе мои действия, мысли и планы отщитывались уже тока от нее, от нее одной. Я бежал «к ней» или «от нее», думал «о ней» или «не о ней», трахал… увы, фсегда «не ее».

Нора — так ее звали, сокращенно от «Элеонора» — и в этой сокращенности было еще одно сходство с буненской Русей-Марусей. Не знаю, как ее описать… ужасно трудно, патамушта ф темных аллеях нету света и приходицца писать наугат, ариентируясь больше на движение или наощупь, а она не больно-то позволяла себя щупать. Например, я не могу ничево сказать о ее росте, ведь рост — понятие сравнительное, а как сравнить, если видишь тока ее, и никово вокрук, даже когда она ф толпе? Была ли она толстой или, наоборот, стройной? — Тоже не знаю… я ощущал ее плавной. Не толстой и не тонкой, а плавной. Длинный шаг, длительность движений вопще, словно она любила чюффствовать ласку адежды на теле. Медленная улыпка полных губ — вот губы я помню.

Понятия не имею, почему ее асобенность была заметна тока мне. Но ведь и в буненской Русе другие видели фсево лишь истеричную дачную девицу с костлявыми ступнями, ф то время как тот чилавек из поезда… Вот тут-то я и вспомнил ево албанскую фразу — ту самую, нащот пелотки, от которай пруцца так, как ни от какой другой. Ту самую фразу, над которой смеялся, говоря, што фсе пелотки адинаковы, а патаму наплевать. Но на этот раз она уже не показалась мне смешной. Она показалась мне страшной. Страшной настолько, што я чуть не умер от атчаяния.

Ф ту же ночь мне впервые приснился сон, который не покидал меня с тех пор. Мне снилось, што я еду ф такси из Бабруйска в Бабруйск по круговому маршруту. Што при этом я женат — как положено, на пелотке, которая сидит тут же, ф такси, и фсе время трындит у меня под боком, и мешает жить, сцуко, но не сильно так мешает, а абычно, не больше любой другой пелотки на ее месте. И вот такси астанавливаецца на заправке, и я смотрю в окно, и вижу надпись «двести триццать девить», и точно знаю, што это не цена на бензин, и не литры горючева, и даже не номер портвейна, а название школы, и тут жена, сцуко, говорит:

— Што это ты так задышал, зайчег?

И я атвечаю ей сухо, по-албански, штоб не поняла, сцуко:

— Amata nobis quantum arnabitur nulla!

Но она не оццтает, спрашивает:

— А это што?

И я говорю, уже насилу сдерживаясь:

— Уйди!

Но она не уходит, и тогда я теряю лицо и кричу:

— Уйди фтопку, бисдушное креведко!

А она, ужасно довольная, атвичает, небрежно вздохнуфф:

— Как ты груп…

И тут я смотрю на себя и вижу, што я не тока груп, но и труп — да, да, самый настаящий труп, с трупными пятнами и прочими гадостями на потерянном лице.

Я проснулся весь ф поту и ф страхе. Мне не нужно было итти к гадалке или к толкователю, штобы понять значение моево сна. Патамушта он был не тока в руку, но и в ногу, и в жопу, и ф серцце, и в бога душу мать. Я прекрасно понимал, чево испугался. Меня дико, до разрыва селезенки, ужасала перспектива аказацца в положении тово чилавека из буненсково креатива. Я апсолютно точно знал, што нет в жызни ничево страшнее, чем выглянуть аднажды в окно и осознать себя трупом на круговом маршруте из Бабруйска ф Бабруйск, и увидеть тень своево давнево, теперь уже решительно невозможново спасения, своей сбежаффшей, теперь уже решительно невозможной жызни, тень тово, што ты упустил, профукал, как последний казел, за што ты и сейчас готов был бы отдать фсю душу без астатка, когда бы она у тебя ище аставалась — ведь у трупа нету души.

Теперь догоняете? У меня просто не имелось иново выбора, кроме как добивацца Норы. Кто-то назовет это любовью, но по-моему, мною двигал исключительно ынстинкт самосохранения. Я просто реально хотел выжить. Я не желал становицца трупом. По-моему, это естественно для фсех, но асобино — для сущиства, обожающево танцевать, бороцца и трахацца. А я ведь был именно таким сущиством.

Я начал добивацца ее немедленно, начиная со следущево дня. Низзя сказать, што я посвятил этому фсю жызнь: ф конце концофф, конечной целью была не сама Нора. Конечной целью было астацца в живых, то есть продолжать танцевать, бороцца и трахацца, што я и делал с прежней энтенсивностью, слехка даже усиленной столь внезапно аткрывшейся мне угрозой. Но фсигда и пофсюду — и на полу, в улетной свободе танца, и на ковре, ф кисло-слатком поту борцоффской победы, и ф школьной кладоффке, в горячей вибрации новай медсистры, оказаффшейся асобино медовой и чуть ли не более опытной в этом деле, чем я — пофсюду, как путеводная звизда, светила мне Нора. Я думал о ней фсегда, даже выплескивая фсе свое сущиство в умелое медсистринскае тело. Я знал, што потеряфф ее, потеряю и фсе это. Как тот буненский чилавек из поесда.