А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич

Держащий меня мужик зажимает мне лапищей рот, оттаскивает назад.

– Тихо-тихо-тихо, все, дружок, не шуми… И так уже наговорил много.

– Что здесь происходит? – выбегает врач приемного. – Что?.. Вы что здесь вытворяете?!

Офелия молча отпихивает ее, прибираясь ко мне сквозь густеющую толпу больных, появляющихся в дверях.

– Что тут случилось?

– Этот парень спровоцировал вашего фельдшера, – спокойно и внятно говорит держащий меня здоровяк. – Начал оскорблять, толкнул – за что и схлопотал. Если надо, могу все подтвердить документально, я тут был с самого начала.

– Антон?

– Что – Антон? Вы еще его защищать начните, Офелия Михайловна!

– Соблюдай субординацию, сопляк! – мгновенно взъярилась врач. – Ты мне еще выговаривать будешь! Пошли в машину, на станции поговорим!

Уходим. Поворачиваюсь к здоровяку.

– Спасибо…

– Будь здоров, дружок, – подмигивает тот. – Помни, если что – я в триста шестнадцатой лежу, все видел, подпишусь, где надо. Сам в молодости фельдшером на бригаде отбарабанил будь здоров, знаю, каково оно.

– «Ромашка», замученная бригада четырнадцать, один-четыре, третья больница, приемное, – произносит Офелия, держа в руке рацию. Если мне не померещилось, она улыбается.

– На станцию, замученная один-четыре, – хихикает диспетчер.

– Вас поняли.

Машина трогается с места.

– Ты как там, Антошка?

Антошка!! Я протер глаза и уши, не веря в происходящее.

– Вы издеваетесь, Офелия Михайловна?

– Нет. Ты цел, ничего себе не поломал?

– Ничего.

– Ну и молодец.

– А драка?

– Да правильно сделал, – фыркает доктор. – Еще удивляюсь, сколько ты терпел. Нет, конечно, если до старшего врача дойдет, я на тебя при всех поору, сам понимаешь.

– Понимаю, – повеселел я. – Может, мне еще публично покаяться?

– Это лишнее. Хватит с них того, что бабку довезли.

Солнце, разогнав ночные тучи, медленно вставало из-за горного хребта, заливая замерзший за ночь город потоками света, заставляя искриться крошечными бриллиантами мокрые лужи и крыши домов. Наступало утро, самое мое любимое время суток; улицы, умытые дождем, казались свежими и молодыми; озябшие светофоры на пустых перекрестках устало мигали желтым.

«ГАЗель» летела по безлюдной и безмашинной пока еще дороге, окруженная мириадами брызг и оставляя за собой пенистый след в растревоженных лужах. Река бурлила, снося к морю собранный где-то в верховьях мусор, недовольно билась в каменных берегах набережных, плевалась студеными каплями и свирепо кипела на перекатах. Тучи сносило ветром куда-то к горизонту, сейчас их место занимали легкие перистые облака.

– Хорошая погодка, – прищурилась Офелия.

– Да, только холодно.

– Вам, молодым, чего жаловаться-то?

– А вы думаете, молодые не мерзнут?

– Мерзнут все, но скулят по этому поводу, в основном, только молодые!

– Я что, часто жалуюсь?

– Да ты из меня своими жалобами все жилы вытянул!

– Напишите докладную, Офелия Михайловна.

– Я тебе лучше по лбу врежу, чем в чернилах пачкаться буду.

– И рука поднимется?

– И нога тоже, – смеется врач.

Мы въезжаем во двор подстанции. Утро. Пересменка. Знакомая картина, изо дня в день повторяющаяся. Гена начинает яростно сигналить, разгоняя толпящийся персонал.

– Куда прешь?

– Вали отсюда, здесь наше место!

– Шины забыл! Леха!! Шины забыл, говорю!

– Да осторожнее, зашибешь!

– Это куда?

Офелия тяжело вылезает из кабины. Я протягиваю ей написанную расходку, она, не читая, украшает ее своими автографами. Теперь осталась самая малость – отстоять очередь в заправочной, перегрузить барахло в другую машину и высидеть на «пятиминутке». И буду я свободен, как жаворонок в небе…

– Антон!

– А? – поворачиваюсь на голос. Мне в руки впихивается скатанное одеяло с подушкой.

– Поможешь перегрузиться?

– О чем речь. Кардиограф давай.

– А донесешь? – хмурит бровки Алина.

– Допинаю. Давай кардиограф, говорю.

Перекидываю жесткий ремень через плечо, шествую через двор, пихаемый и толкаемый со всех сторон фельдшерами. Не обижаюсь, разумеется. Мимо моего носа пролетает дымящийся окурок, пущенный Серегиной рукой. Я, не останавливаясь, безуспешно пытаюсь пнуть его ногой в бок.

Алина, опередив меня, забирается в салон машины и, пыхтя от усердия, принимается рассовывать вещи по местам. Я аккуратно кладу сумку с кардиографом на крутящееся кресло.

– Ладно, тут ты уж сама разберешься.

– Тебе помочь?

– Не надо, справлюсь.

– Спасибо. Ты после смены домой?

– Наверное, – чувствую, как мои щеки, против воли, заливает краска. – Планов вроде нет никаких.

– Ну… хорошо, – Алина смущенно отводит глаза. – Просто я…

– Что?

– Ну… мне Дарья Сергеевна сказала, что нам в одну сторону ехать… может…

– С удовольствием, – улыбаюсь я, и, краснея от своей наглости, беру ее ладошку в свою и на шаг приближаюсь. – Если тебе мое общество не покажется утомительным по дороге домой, я с радостью составлю тебе компанию.

– Не покажется… – шепчет девочка. – А ты не шутишь?

Тут только я понимаю, что нахожусь слишком близко от нее, а от бурлящей толпы медиков нас скрывает санитарная «ГАЗель». Глаза Алины кажутся огромными и глубокими, как лесные озера… Наши губы медленно находят друг друга, соприкасаются так осторожно, словно боясь обжечься. Или обжечь. Чувствую, как меня окатывает теплая волна, сильная, заставляющая пошатнуться на внезапно ставших ватными ногах.

Мы отстраняемся, не отрывая глаз друг от друга.

– Не шучу, – внезапно севшим голосом произношу я.

– Я и вижу, – улыбается Алина.

– Антоо-о-н!!

Я выглядываю из-за машины.

– Где тебя черти носят?! – орет Гена, высунувшись по пояс из кабины. – Мне меняться надо!!

– Иду!

Вот же поганец! Я огорченно развожу перед девушкой руками. Извини, работа, мол. Алина кивает и проводит ладошкой мне по щеке. Беги, я все понимаю.

На бегу я шлепаю по протянутой руке Коли, прикатившего менять Гену, впрыгиваю в салон и начинаю в бешеной спешке выволакивать медицинский инвентарь, вручая его поочередно то одному, то другому водителю, переносящим вещи во вновь прибывшую машину.

– ВСЕМ ВРАЧАМ И ФЕЛЬДШЕРАМ, СВОБОДНЫМ ОТ ВЫЗОВОВ, ПРОЙТИ В УЧЕБНУЮ КОМНАТУ НА ПЯТИМИНУТКУ!

– Черт-черт-черт!

Я, схватив сумку, несусь в здание подстанции.

– Вертинский, ты куда собрался? – ловит меня за руку старший фельдшер. – На пятиминутку, быстро!

– Мне еще заправится, Анна Валерьевна.

– Меня это не волнует. Если снова не появишься, в рапорт внесу.

– Не надо, я хороший!

Расталкивая находящихся в приемном людей, я втискиваюсь во внезапно ставшее тесным помещение заправочной.

– Кто последний?

– Ты, – сонно шутит Мила, потирая опухшие и красные от недосыпания глаза. – За мной будешь.

– Буду, – звучно шлепаю сумкой по столу, уже заставленному медицинскими укладками. Где-то, звякнув, покатилась ампула.

– Чтоб ты лопнул, Псих… – ворчит кто-то из старых фельдшеров, нагибаясь за ней.

Священнодействие в заправочной сродни таинству масонского ритуала. Все фельдшера, вооруженные подписанными расходными листами, становятся в ряд, по одному передвигаясь к откидному столику перед зарешеченным окном, где Маша, старательно моргающая заспанными глазками, хватает эти расходки и выдает замену потраченным за смену медикаментам и инструментарию. Здесь царит строгий порядок, ни одного не пропустят вперед без веской причины. Единственное исключение – то и дело вклинивающиеся врачи, сдающие и принимающие коробочки с наркотиками и бригадные тонометры. К чести работающей Машеньки, заторов здесь почти не бывает, потому что она ухитряется принимать сразу двоих.

Открыв сумку, я нетерпеливо передвигаю ее по столу, дожидаясь своей очереди. Наконец, потеснив слишком уж расположившуюся Милу, переселяюсь на откидной столик.