Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

Но когда мы вернулись домой, выяснилось, что отход ко сну откладывается, поскольку меня отправили на кухню заваривать чай для родителей. Сквозь свист чайника я расслышала звук, который заставил меня оцепенеть от страха. Это был жуткий рев ярости, и доносился он из моей спальни.

– Антуанетта, поднимись-ка сюда, – услышала я голос отца, усиленный злобой.

Не догадываясь, в чем дело, я поднялась наверх, чувствуя, как раскалывается голова и подкатывает тошнота. Он стоял возле моей кровати и показывал на раздражающий его объект, мой школьный сарафан.

– Ты думаешь, мы настолько богаты, что можем себе позволить раскидывать такие хорошие вещи? – закричал он, и я увидела занесенный над моей головой кулак.

Я ловко увернулась и бросилась вниз по лестнице. Я надеялась, что на этот раз мать уж точно защитит меня, потому что это была ненормальная вспышка гнева. От ненависти у него даже выпучились глаза. Я знала, что он снова не в себе; ему хотелось ударить меня, и ударить больно. Он выскочил следом за мной раньше, чем я думала, и поскользнулся на последней ступеньке, что привело его в еще большую ярость. Последний рывок – и он нагнал меня. Схватил за волосы, и мое тело сковало болью, когда он крутанул меня в воздухе с такой силой, что вырвал клок волос. Я закричала и вдруг почувствовала, что мне нечем дышать, когда он бросил меня на пол лицом вверх. Он все еще орал, пена выступила в уголках его рта и капала мне на лицо. Я видела над собой его налитые кровью глаза, чувствовала, как сжимаются его руки на моем горле, и понимала, что он хочет меня задушить.

Упираясь коленом мне в живот и все еще держа меня за горло одной рукой, он начал наносить удары по груди, животу, приговаривая:

– Тебя следует хорошенько проучить.

Звезды рассыпались прямо надо мной, и тут я расслышала голос матери, в котором смешались страх и злость:

– Пэдди, уйди от нее.

С его глаз как будто спала пелена, и хватка на моем горле ослабла. Задыхаясь от кашля, я мутным взглядом обвела комнату; мать, с побелевшим лицом, на котором выделялись полыхающие гневом глаза, стояла с хлебным ножом в руке. Она направила нож прямо на него и повторила свою команду, в то время как он тупо смотрел на лезвие. На какое-то мгновение он оцепенел, и это дало мне секундную передышку, которой хватило, чтобы отползти в сторону.

Во мне шевельнулась надежда. Неужели она все-таки сделает то, чем не раз грозила ему в многочисленных скандалах, – уйдет от него вместе со мной? Или, еще лучше, выгонит его самого. Но надежда в очередной раз умерла. Вместо того, что я так хотела услышать, до меня донеслись слова, смысл которых я не сразу поняла.

– Убирайся вон, Антуанетта! – закричала она.

Я сжалась в комочек и не шевелилась, в тщетной надежде стать невидимой. Увидев, что я не двигаюсь, она изо всех сил потянула меня за руку, открыла дверь и грубо вытолкала на улицу.

– Сегодня домой не возвращайся, – были ее последние слова, прежде чем дверь захлопнулась прямо перед моим носом.

Я стояла на улице, с ноющим от побоев телом, и дрожала от страха и вечерней прохлады. Шок и отчаяние парализовали меня на мгновение, и собственная беспомощность вызвала во мне панику. Куда идти? И речи не могло быть о том, чтобы обратиться за помощью к кому-то из родственников. Куда более жесткое наказание было бы мне обеспечено. Он был для них сыном, братом, племянником, который не мог совершить ничего дурного, а меня бы сочли лгуньей, трудным ребенком, не заслуживающим доверия. Да они просто привели бы меня обратно домой. Все это я обдумала, пока страх не придал моим ногам ускорения и я не сорвалась в ночь.

Я пошла на квартиру, которую наша учительница Изабель снимала вместе с подругой. Сквозь слезы я рассказала им, что у меня произошла ужасная ссора с родителями из-за беспорядка в моей комнате и что я боюсь идти домой. Женщины прониклись ко мне симпатией; они только недавно получили дипломы учителей и знали, какими диктаторами могут быть ирландские отцы. Их попытки успокоить меня, заверить в том, что все утрясется, что родители, должно быть, переживают за меня, лишь вызвали новый поток слез. Они позвонили моей матери, чтобы сообщить, где я нахожусь. Как они сказали, она вовсе не сердилась, успокоилась, узнав, что я в безопасности, и, поскольку было уже поздно, разрешила мне остаться у них ночевать. Еще она сказала, что отец ушел на работу, расстроенный как моим поведением, так и исчезновением. Он решил, что я отправилась к бабушке и, значит, со мной все в порядке. Мама не преминула добавить, что у меня сейчас трудный возраст и я совершенно не уважаю отца. Утром я должна была вернуться домой, где она собиралась разобраться со мной, и конечно же потом идти в школу. Она извинилась за причиненные неудобства, еще раз подчеркнув, что дома от меня одни проблемы и я приношу ей только заботы и бессонницу.

Если они и были удивлены тем, что ребенок, который отличался примерным поведением в школе, мог быть таким неуправляемым дома, то виду не подали. Мне постелили на диване, и я быстро провалилась в глубокий сон. Утром мне дали денег на автобус, чтобы я могла вернуться домой. Помня о том, что они взрослые, а я всего лишь ребенок, они напутствовали меня просьбами вести себя хорошо, и я, с ощущением надвигающейся катастрофы, покинула их безопасное жилище и поплелась к автобусной остановке.

Отец уже вернулся с ночной смены и лежал в постели, когда я вернулась домой и постучала в дверь. Мама молча встретила меня, с выражением упрека на лице, и подала мне завтрак. Она сказала, что плохо спала из-за меня, потом попросила постараться наладить отношения с отцом.

– Я больше не могу, – сказала она. – Я уже устала от твоих выходок, от твоих постоянных ссор с ним.

Мне показалось, что за ее словами скрывается страх; действительно, вчера отец зашел слишком далеко. Только ее вмешательство остановило скандал с непредсказуемыми последствиями.

Хотя за все те годы, что отец избивал меня, он ни разу не тронул ее даже пальцем, в тот вечер она, должно быть, осознала, на что он способен. Впрочем, больше она о том эпизоде не упоминала, и днем, вернувшись из школы, я застала дома отца, который поджидал меня.

– Я не буду молчать, – слабым голосом произнесла я, пытаясь противостоять ему. – Я не буду молчать, если ты еще раз ударишь меня.

Он рассмеялся мне в лицо, в его смехе не было и намека на страх, а потом очень спокойно произнес:

– Антуанетта, тебе никто не поверит. Стоит тебе раскрыть рот, моя девочка, и ты сама об этом пожалеешь. Все тебя осудят. Ты ведь будешь молчать, не так ли? Ты же молчала все эти годы.

Я ничего не ответила, и этого ему было достаточно, чтобы продолжить с торжествующими нотками в голосе:

– Выходит, ты виновата не меньше моего. Семья никогда больше не будет тебя любить. Если ты опозоришь наш дом, мать тебя выгонит. Тебя отправят в какой-нибудь приют, и ты уже никогда не увидишь свою мать. Ты отправишься к чужим людям, и они будут знать, какая ты плохая. Ты этого хочешь? Этого?

Перед моими глазами предстали злые люди, презирающие меня, и я поняла, что не смогу прожить без матери в этом чужом и холодном мире.

– Так что, если не хочешь повторения вчерашнего, просто веди себя как следует. А теперь убирайся с глаз моих. Иди к себе и сиди там, пока я не уйду. Я все сказал.

Я сделала так, как он велел.

– И не вздумай оставить свою комнату неубранной, ты слышишь меня, Антуанетта?

Его голос продолжал насмехаться надо мной, и я села на край своей кровати и долго сидела, пока его дыхание не подсказало мне, что он заснул.

Глава 21

После тех побоев наступила полная апатия: казалось, меня покинула внутренняя сила, – и я старалась по возможности избегать родителей. По субботам я работала, в другие дни навещала бабушку, чему он никак не мог воспротивиться. Но мои просьбы разрешить съездить к подругам к Портраш чаще всего встречали отказ, а прогулки на велосипеде, которые раньше меня так успокаивали, теперь были под строгим контролем. Странная атмосфера воцарилась в нашем доме, и непредсказуемый характер моего отца, который так часто проявлялся во вспышках ярости, теперь, казалось, трансформировался в нечто еще более мрачное. Все чаще я чувствовала на себе его пристальный взгляд, отчасти мне знакомый, но теперь в нем угадывалось иное выражение, вселявшее в меня страх.

Однажды летом, во время школьных каникул, мама собиралась утром на работу. Я знала, что отец уже вернулся с ночной смены и лег спать. Из своей комнаты, которую от родительской спальни отделяла лишь лестничная площадка, я слышала, как он зашел в туалет, помочился, не закрывая дверь, потом шумно протопал в постель. Когда внизу хлопнула дверь, возвестив об уходе матери, я тихонько спустилась по лестнице. Стараясь не шуметь, я зажгла плиту, чтобы вскипятить воду для утренней ванны и чая, потом включила гриль, чтобы поджарить себе тост. И тут сверху зарычал его голос: