живет в том же городе, но что в том проку, если мы видимся раз в полгода? И кто знает, где он шатается, на каких подстилках губит свою молодость и красоту! Так я говорила, и слов нет, чтоб описать, как я тосковала в эти дни. Я раскладывала карты. И все время выпадала эта чертова десятка пик. Господи Пресвятая Богородица, да что же еще может случиться? Что еще я услышу? Мысли мои вернулись к Елене. Кто знает, с каким новым любовником она спит и к кому таскает за собой этого несчастного младенца. Да что же она за чума такая, что пала на наш дом? За какие грехи мы платим? Но десятка пик выпала не на Елену. Вечером приходит Ясон, приятель моего заблудшего сыночка, и этак уклончиво мне говорит: “Госпожа Лонгу, не хочу вас волновать, но кое-что произошло с Димитрисом…” И прежде чем он успел домямлить, у меня сердце оборвалось. Полжизни как ножом отрезало. Я представила все самое худшее, что только может вообразить любая мать при таких обстоятельствах: увидела его мертвым, порезанным на тысячи кусочков. “Ради всего святого, Ясон, – говорю ему, – да рассказывай уже наконец!” – “Да не волнуйтесь вы так, – говорит он мне, – ничего такого не произошло. Просто недоразумение. Его со вчерашнего дня содержат в участке…” – “Что?! – взвизгнула я. – Моего сына, моего собственного сына – в участке!” И давай бить себя по рукам. Накидываю на плечи пальто и бегом вместе с Ясоном в участок. Вхожу в кабинет дежурного офицера и говорю ему: “Предаю себя Господу и в твои руки! Если у тебя есть мать и ты ее любишь, скажи, что вы сделали ошибку, что вместо другого схватили моего собственного сына. Да, я знаю, он непослушный мальчик! Связался с дурной компанией, играет в карты, отольются мои слезы тем, кто в этом повинен. Но он не мог, не мог сделать ничего такого серьезного, чтобы сажать его сюда”. А он мне и говорит: “Как тебя зовут?” На “ты”. “Как тебя зовут?” – “Лонгу”. – “Ну так вот, госпожа Лонгу, вижу я, что ты достойная женщина, и понимаю твою боль, но ошибки не было. – И тут он переглядывается с другим офицером, который был в кабинете. – Твой сын виновен в преступлении – очень скверной краже. И хуже всего то, что он отказывается назвать имена своих сообщников. – И снова обменивается взглядом с товарищем. – Такой вот образ мыслей у нынешней молодежи: для них бесчестье – объявить имена нескольких бродяг, чтобы тех покарало правосудие, как они того заслуживают, а вот воровать они непристойным не считают!..” И хотя я знала, чего стоит правосудие этих мерзавцев, и не имела ни малейшего желания сидеть и слушать проповеди этого жандарма, но сидела и терпеливо слушала. И когда он закончил, спрашиваю: “Господин капитан, – он был всего лишь младшим лейтенантом, но я специально решила назвать его капитаном, чтобы задобрить, – расскажите мне, господин капитан, что же именно произошло, может, я как мать смогу вам помочь. Возможно, мне он расскажет то, в чем не хочет сознаваться вам. Но только дайте слово, – говорю ему, – что вы сделаете все возможное, чтобы облегчить его участь”. Он коротко пересказал историю кражи, дал мне в спутники унтер-офицера, Калапотакиса, – мы с ним с тех пор сделались большими друзьями, – спустились мы к камерам, он крикнул: “Лонгос! Лонгос!”, и тот появился перед решеткой. Увидел меня и аж в лице переменился. Начал было улыбаться, но улыбка замерзла у него на губах. Я чуть было в обморок не шлепнулась. “Димитри!” – говорю ему, и у меня перехватило дыхание. Это был первый раз, когда я увидела его за решеткой. И когда я наконец пришла в себя, то насела на него, и так и этак, в общем, дожала, и он назвал-таки имена своих сообщников…
…Когда был назначен день суда и мы узнали, кто будет председателем, я вспомнила об Арменопулосе и несмотря на то, что уже годы и годы его не видела и давно уже не была с ним в близких отношениях, все же пошла к нему и снова упала в ноги. “Господин прокурор, – говорю ему (на этот раз я не осмелилась, как когда-то, назвать его на “ты”), – господин прокурор, вы, как человек, знающий истинную причину падения моего дома, причину, по которой мой сын пошел по скользкой дорожке, сделайте, что в ваших силах, чтобы его не осудили и не испортили анкету!” И бедный Арменопулос тут же сел к столу и прямо при мне написал письмо председателю суда, которое тому каким-то образом подсунул наш адвокат незадолго до начала процесса. И Калапотакис, который засвидетельствовал, что в предварительном заключении тот проявил раскаяние и примерное поведение, и председатель суда, который был необъективен до скандала, – все мы попытались его спасти. Но все наши усилия пошли прахом. Он уже раскаялся, что назвал мне имена своих сообщников, и его мучили угрызения совести. За все время суда он ни разу не повернулся, чтобы на меня посмотреть. Сделал все возможное, чтобы произвести на присяжных плохое впечатление, как будто ему не терпелось снова оказаться в тюрьме. Когда несчастный председатель, не как судья, но как отец родной, спросил его, кто из всей шайки задумал кражу, он вздернул голову, ну ровно твой упрямый осел, и крикнул: “Я!” Кончилось тем, что остальных приговорили к трем месяцам, а моего к четырем…
…От всех этих переживаний я заболела. Снова у меня начались проблемы по женской части. Врач назначил новые прогревания. Только одна душа моя знает, что со мной было каждый раз, когда я отправлялась навестить его в тюрьме Эптапиргио. Сначала он не хотел меня видеть. Ему говорили: “Пришла твоя мама”, а он отвечал: “Передайте, чтобы больше не приходила”. Но как начал совсем помирать без сигарет, попросил прийти. Прошло два месяца. Как-то днем, сумерки уже были, я вернулась из тюрьмы и прилегла, чтобы хоть как-то прийти в чувство, как вдруг открывается дверь и входит Елена с бесстыжей улыбкой на губах, а на голове – какая-то идиотская шляпка. “Ах ты дрянь такая! – закричала я на нее. – Где же ты шлялась столько времени?! Что это ты такое вытворяешь со своим мужем, а? Да как ты жить собираешься без защитника и кормильца?” – “А я не нуждаюсь в кормильцах!” – “Ты-то, может, и не нуждаешься, а о детях подумала? Как они, сиротки несчастные, будут жить без отца?” – “Как все несчастные сиротки!” – “Ты, девочка моя, совсем Бога не боишься? – говорю ей. – Неужели ты полагаешь, что такое преступление
