Химера - Джон Барт

Эта самая "Персеида" так тяжела? Нет, нет, любовь моя, это я был тяжел, в тормозных башмаках, как и сам этот пересказ моей истории. "Персеида" отрывается от земли не хуже своего героя. Хм. Заземлился ли Беллерофон вдруг, ни с того ни с сего, или же постепенно, с каждым годом своего брака? Ты знаешь всю историю. Вот бы мне умереть.

Будучи амазонкой, Меланиппа, как ее здесь называют, не очень-то сведуща ни в тонкостях брака, ни в хитросплетениях повествовательных построений. Находясь в положении любовницы Беллерофона и его самозваной хроникерши, она, однако, вносит следующее предложение: "настоящее" действие этой части истории (по-моему, ты использовал термин "Первый Отлив") должно охватывать твои попытки подпортить сразу три различные сферы взаимоотношений: с твоими бывшими детьми, с бывшей женой и бывшими подданными, и в то же время завершать, по крайней мере предварительным образом, насколько это возможно, более раннюю экспозицию "Первого Прилива" – рассказ о твоей предыдущей жизни. Почему бы тогда не попробовать отвратить своих детей анекдотами из собственного детства, жену – эпизодом с Антеей, граждан – занудным перечислением своих дальнейших похождений? Разве не так, по твоим словам, и делалось в мифической "идеальной" "Беллерофониаде"? Взаимоувяжи эти внутренние повествования и понижающуюся высоту подъема Пегаса – так, чтобы кончить Первый Прилив в "кульминации" Первого Отлива, то есть в то утро, когда ты и вовсе не смог поднять старину Пега и погреб на болото. В то же время, поскольку Первый Прилив, Первый Отлив и Второй Прилив сами составляют некое внутреннее повествование, обрамленное нашей связью здесь, на Фермодонте, прерывай их там, где это покажется подходящим, беседами между Беллерофоном и Меланиппой, придавая, если возможно, нашей приморской идиллии некоторую степень драматического развития. В том случае, конечно, если драма и развитие, с одной стороны, и идиллия и бессмертие – с другой не составляют несовместимые наборы понятий. Что ты об этом думаешь?

Думаю, что мертв. Думаю, что призрачен. Я полон голосов, все они мои, ни один из них не я; я не могу напрямую, как привык, сказать, кто говорит. Я отнюдь не стремлюсь ни к непонятности, ни к запутанности, в надежде если не вдохновить, то уж по крайней мере развлечь. Но учти – это было видение до безумия сложного порядка: вновь и вновь четок рисунок, словно увиденная с Пегаса в высшей точке его полета путаница болотных тропок, – видишь, как текут воды и почему, какие грузы они переносят и куда. Посредине кого-то засосало; судно же идет себе дальше, но путь его кажется случайным, кажется безумным.

Итак, любовь моя, ты летал. С Филоноей и детишками?

Да-да. Да, да, да. С самого рождения нашего первенца летал с нами и он, прикорнув к груди своей матери столь же уютно, как и она сама к моей; он так полюбил эти верховые прогулки, что Филоноя, немало меня обескуражив, назвала его Гипполохом, "кобыльим недоноском". Вскоре его место занял малютка Исандр, крепыш Гипполох цеплялся за меня сзади. Появилась Лаодамия, сама нежность, как и ее мать; дамы усаживались спереди, мальчуганы пристраивались сзади, ни разу не затеяв препирательств, кому сидеть следом за мной, – и ежедневно царская семья парила в высотах неба.

Да нет.

Да не так высоко, как раньше, – и не так далеко, не так быстро. За что меня от имени детей и от своего собственного благодарила Филоноя, полагая, что я обуздываю себя ради них; в то же время впредь она практически отказалась от вылетов, чтобы все более редкие полеты за границами Ликии не послужили причиной заключения нового союза между нашими исконными недругами, карийцами и солимами, о котором поползли было слухи. Но даже и без нее, хотя высота полета, как и его дальность, возросла, Пегас никогда уже не достиг своих прежних высот; когда дети подросли, мы вновь очутились среди верхушек олив. Чтобы не пичкать слухами и не засирать недовольством мозги моих подданных, я по очереди втаскивал наверх Гипполоха, Исандра и Лаодамию, всякий раз взбираясь на все более и более низенькую вершину, наподобие убывающих волн, накатывающихся на берег, когда отступает прилив. Я разглядывал, как высоко над головой у меня крутятся в небесном колесе новые созвездия – Персей, Медуза, Андромеда, Кефей, Кассиопея, – и ожесточался.

– Подумать только, – заметил я Филоное в царской опочивальне, когда она ненавязчивыми прикосновениями пыталась меня взбодрить, – как плачевно сказывается беременность на зубах и мышечном тонусе. – Рука ее – и Меланиппы тоже – на какой-то миг приостановилась. Потом она согласилась, бодро включив в список своих биологических утрат, понесенных на пути вынашивания детей, варикозные явления, обвисшую грудь и ослабленный вагинальный сфинктер, морщины и складки, избороздившие некогда тугие ягодицы и бедра, а также утратившие блеск волосы, – все это она ни во что не ставила, поскольку ради трех таких принчиков охотно бы трижды умерла. Но коли уж я заговорил на подобные темы, мне следует добавить к этому, добавила она, психологическую цену отцовства и материнства как лично для нас самих, так и вообще для супружеских взаимоотношений: усталость, утрату непосредственности, убыль пыла, свинцовый груз инерции – своего рода ускоренное старение, суммарный эффект уходящих лет, возросшей ответственности и накапливающейся взаимоосведомленности, никогда целиком не компенсируемый углубляющейся интимностью. Со своей стороны (продолжала Филоноя – что за женою она была!), она разделяла, как ей нравилось называть. Трагический Взгляд на Брак и Родительство: признание того факта, что в совокупности радости и скорби оных должны неотвратимо обнаруживать чистую потерю, пусть даже только потому, что, как и в самой жизни, свойственный им износ оказывался постоянным, а их сроки – конечными. Но перед каждым из нас – лишь разные способы терять, и воздержание от матримониальных наклонностей и чадородства ради удовольствий, сулимых более легкомысленными отношениями, означало, по ее мнению, приятие еще более значительного и столь же неоспоримого проигрыша. Не подумай, что она рассматривала подобную перспективу (под углом зрения которой с равным успехом подходила к самым разным явлениям, от путешествий во время отпуска до исторических перемен) как духовно ущербную или обреченную: утверждать ее – значит утверждать антиномию самого космоса, каковая, как она полагала, является отнюдь не абсолютным противоречием, но глубоким парадоксом, скорбь и ужас утверждения которого вызывают в человеческой душе облагораживающий катарсис. Я могу это сделать. Безусловно, могу это сделать. Не могу сомневаться, что могу это сделать. Что не могу это сделать, что могу начать воображать, что не могу это сделать, что могу начать сомневаться, а вдруг, чего доброго, все же не могу это сделать, что могу начать начинать твердо верить, что не могу это сделать, – не могу начать воображать, не могу начать сомневаться, не могу начать начинать. Нет вопросов, я могу это сделать. Могу ли я это сделать? Я не могу этого сделать.

Сделай.

Мы с Пегасом летали все ниже – даже в восходящих потоках воздуха.

– По прямой линии лошадиных барышников-полукровок, – поведал я детям на тринадцатый день рождения Гипполоха, – вы восходите через Сизифа и Автолика к самим пройдошливым кентаврам.

Они сидели, вытаращив на меня глаза, репетиторы и гувернантки тут же сбежали, дабы призвать Филоною, та вошла со своим вязанием и, пока я говорил, пристально всматривалась в их лица, но не протестовала, не перебивала.

– Ваша бабушка Эвримеда заправляла коринфским культом дикой кобылицы, – провозгласил я. – Она утверждала, что как-то ночью, когда она плескалась голышом в бурунах прибоя – все это в рамках ежегодной оргии их организации, приуроченной к последнему перед осенним солнцестоянием полнолунию, – ее на манер жеребца покрыл Посейдон, морской конь и бог. Но Папаша – ваш дедушка Главк? – обвинил ее в прелюбодеянии с конюшим, ежели не с одним из жеребцов, и, проволочив оного до смерти за своей беговой колесницей, изгнал из нашего окружения всех конюхов-мужчин, равно как и всех коней с мудями.

– Ура! – закричал Гипполох, Исандр попросил, чтобы на его тринадцатый день рождения ему подарили пони. Лаодамия вскарабкалась ко мне на колени и принялась сосать палец. Снаружи, из загона, заржал Пегас. Филоноя вывязывала изнаночные петли.

– Лошади – один из главных мотивов моей биографии, – вроде бы так сказал я, – начиная с обстоятельств моего рождения. Если допустить, что мой отец – Посейдон, у меня в венах течет известная толика самой настоящей лошадиной крови – да и в ваших тоже. Поскольку мы – люди, конские признаки можно считать рецессивными, однако же нельзя сбрасывать со счетов шанс, пусть и небольшой, что кто-то из вас может ожеребиться кентавром или зачать жеребенка. Мой интерес к теме наследственности, каковой вряд ли нуждается в дальнейшем объяснении, побудил меня субсидировать научные исследования в этой области, некоторые из их результатов я доведу до сведения каждого из вас в день его свадьбы.