Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

Улица действительно вывела к набережной – открылась засаженная деревьями просторная площадь с небольшой статуей в центре, спуск к воде, направо – проход под автомобильным мостом, и дальше – низкое круглое здание, Тонхалле.

Он не торопясь прошелся по залу. В проходах копошились работники сцены, молодые парни в черном – двое держали толстый оранжевый провод, идущий к сцене, один ползал по полу с трещащим рулоном изоленты и приклеивал провод к полу, покрывая его непристойную резиновую оранжевость неровными черными полосками. Четвертый, толстый, в белых штанах и футболке с надписью «Херта»1 курил у микшерного пульта. На пульте стояла открытая бутылка пива, между затяжками он брал ее своей разбухшей безволосой лапищей за горлышко и с бульканьем опрокидывал в себя.

Писатель понял, что пришел слишком рано, еще никого нет и его здесь, конечно, никто не ждет. Он поискал глазами практикантку, не нашел и, круто повернувшись, направился к выходу. Было еще светло, он прогулялся по аллее до многолюдной площади, спустился на рейнскую эспланаду, прошел обратно, в сторону Тонхалле, прикуривая на ходу сигарету. На эспланаде клубился народ, кафе старались выставить свои столики поближе к воде, и все они были заняты: молодые широкоплечие парни со стрижкой ежиком сидели, пили пиво, что-то рассказывали, поощряемые смехом подруг – солярных блондинок с золотыми сережками в ушах или жгучих брюнеток, с сережками серебряными. Брюнетки были пополнее, некоторые в юбках, а загорелые ноги в черных босоножках они выставляли в проход. У некоторых на пальцах ног были серебряные кольца с камнями, на щиколотках поблескивали браслеты. Он скользил по ним глазами, отворачивался, затягивался сигаретой до першения в горле, поворачивался снова. «Лучше уж в Берлине! – думал он. – Там все бедные, все социалисты, нет всей этой золотой

Он наконец нашел лестницу, поднимавшуюся от эспланады вверх, на тротуар. Там он шел, втянув голову в плечи, многократно и растянуто отражаясь в витринах, со своими длинными волосами похожий на усталого спаниеля. В одной из витрин вместе с ним отразилась темноволосая женщина, поднявшая руку в приветствии. Обернувшись, он понял, что женщина здоровается с ним.

– Сюзанна?! – спросил он.

Маленькая женщина лет тридцати пяти в очках и с веснушками лучисто, по-немецки, улыбнулась.

– Hallo! – заговорила Сюзанна поцеловав воздух рядом со щекой писателя. – Es ist schOn, dass du da bist!

Он пробормотал что-то в ответ.

– Ничего не понятно, – жаловалась Сюзанна со смехом, – как обычно и бывает. Кажется, начало еще не скоро. Смотришь город?

– Да… Немножко смотрю. Langweilig, – он коротко засмеялся.

Сюзанна рассмеялась тоже.

– Может, выпьем кофе? – спросил он.

– Пошли!

В этот день народу было много, и я только успевал приносить новые блюда. Из уличной жары люди ломились в черную прохладу, платили большие деньги за возможность поесть в темноте. Над столами поднимался пар, холод напитков, потные облака. Как мячики, разговоры летали по углам.

– Жарко. Берлин в такую жару невыносим. Пора уезжать.

– При тактой погоде хорошо пить Rose. Впрочем, здесь хорошая температура.

– Ах, так удивительно! Есть в темноте – это они хорошо придумали. Необычно.

– Всякой херни уже столько придумано – не перечесть. Денег всем хочется, всем надо.

– И вот, вчера, представь себе, нахожу у себя в ящике… Стол на четверых, двое мужчин, двое женщин. Мужчина не толстый, но высокий и плотный, при приближении крепко пахнущий козлом. Другой – более водянистый, почти прозрачный, вокруг глаз угадывались круги очков. Я разлил вино, запоминая моих посетителей, чтобы потом снова найти их.

В последние дни я работал много и с удовольствием. С тем большим удовольствием, что после нашей поездки на море что-то изменилось. Может, изменились мы.

Мы ходили по магазинам. У меня появились новые ботинки, штаны с длинными бороздками во всю длину – можно водить ногтем, сверху-вниз, снизу вверх.

– Не грызи ногти! – говорила она.

Я не замечал, что грызу ногти. Теперь стараюсь не грызть, и правда – чего-то не хватает.

Еще у меня теперь есть мобильный телефон – странная зверушка, которая дрожит, когда звонит она, или когда зверушка хочет есть – тогда дрожит по-другому. Втыкаю в розетку, отыскиваю маленькую дырочку, вставить провод – и ток бежит по проводу, провод слегка нагревается от бега. Еще телефон умеет заливаться какими-то ублюдочными мелодиями. Я спрашивал ее, нельзя ли, чтобы он просто звонил, звонком, как обычно это делают телефонные аппараты. Она смеялась, тыкала в кнопки – и телефон замолчал, и когда звонит она, чтобы сказать, что опаздывает, я чувствую только его вздрагивание – из кармана, к бедру, по плечу, параллельно пробегающей по спине теплой змейке. Больше никто не знает моего номера.

– У тебя появилась девушка? – спрашивала Аннет на работе.

Я отмахивался:

– Что ты, какая у меня девушка?

А может, изменился Берлин. Когда мы вернулись назад, город корчился под грузом облаков и проливного дождя, самолет при посадке мотало так, что я чуть не потерял сознание. В городе капли падали на не успевший остыть асфальт, теплая вода бежала под ногами. В аэропорт из самолета мы шли по гудящему, дышащему резиной коридору, и через каждые три шага в нем стояли неподвижные, безмолвные люди. В руках они держали до боли знакомое нечто, что я знал только в единственном экземпляре, теперь же, чувствуя его размноженным, терялся.

– Автоматчики, охрана, – говорила она, – ждут терактов.

Люди с оружием остались на периферии сознания, их запахи – приглушенное кисловатое дыхание, военная форма, водянистый пот, машинное масло – снились мне потом, и иногда я чувствовал их на улице, оборачиваясь и понимая, что ошибся. В ресторане я об этом забывал. А иногда, прислонившись на темной половине к стенке и тихо стоя за спинами людей, сам чувствовал себя таким же автоматчиком.

– Послушай, зачем? У тебя есть машина. Совершенно прелестная машинка, а? Я знаю, да, у Сабины «Mini Cooper», и что? Какое тебе дело? Лучше поедем сегодня ко мне, купим шампанского. Я закажу торт. Ну, дорогая?

Низенький толстый мужчина за угловым столиком увещевал слабым, захлебывающимся голосом. Потеющая под густым слоем косметики женщина молчала, тяжело дыша, рука ее лежала на руке мужчины, которая периодически вспыхивала ярким огнем, дергалась и пыталась вырваться, а длинные пальцы женщины, наоборот, холодели от напряжения. Длинными ногтями женщина драла руку собеседника, сладострастно щипала ее, задыхаясь, как после длинного подъема в гору.

– Херовая здесь еда, – услышал я из-за другого столика, и вздрогнул. Говорили по-русски.

– Да брось! Еда как еда, не выпендривайся. В этом ресторане, говорят, Путин ел. Когда еще в Германии работал. По телеку видел.

– Путин, выходит так, везде был. Только и слышишь про него: Путин то, Путин се…

Я побежал на кухню, забирать готовые блюда.

– Ты пойми меня, Кристоф. Эти бумажки – это vox populi.

– Я отказываюсь с тобой об этом говорить.

– Не горячись, ради бога, – вкрадчивый низкий голос звучал очень деликатно и доверительно, – не я же их писал, в самом деле. Да, это все ужасно и совершенно некорректно. Но ведь правда там есть, много правды. Люди устали от этой злосчастной мультикультурности. Берлинцы – особенно.

– …Вике, – отвечали из-за русского стола, – Норберт Вике. Солидный такой дядя, физик, получил нобелевку. И жена у него немка, но по-русски отлично чешет. Говорила, ее первый муж был русский. Писатель какой-то.

– Да, хорошо там кормили. И поили что надо…

Русский язык преследовал меня в последнее время. Один раз, когда мы сидели у нее, она поставила русский фильм.

– Дал один знакомый, – пояснила она, – взяла для тебя. Ты, наверное, скучаешь по своему языку.

Я не скучал. Фильм был только на русском, поэтому при первом просмотре я был переводчиком. Фильм назывался «Брат-2», она говорила, что есть еще «Брат-1», а это – продолжение.

Я переводил и быстро понял, что фильм мне не понравился. На стихотворении «Я узнал, что у меня есть огромная семья… » я постоянно спотыкался, и потом просто говорил ей, что это стихи о любви к Родине. Она не объясняла мне, кто куда пошел и кто что делает на экране в данный момент, но я все и так понимал из диалогов.

Пока мы сидели у телевизора, я пытался понять, что изменилось, и вдруг почувствовал, что пахнет она по-другому – на ее внутреннем свечении, ее запахе, словно лежал сверху какой-то другой – тяжелый и неуклюжий, что-то неприятное. Я пытался понять, что это, и иногда в ресторане, у столов, где сидели пары, мне казалось: я чувствую что-то похожее – но потом понимал, что не совсем то. Этот запах у нее то исчезал, то появлялся опять.

– Лично я считаю, что эти бумажки во многом отражают правду. Экстремизм – да, лишнее. Мы цивилизованные люди, а там получается, что их надо убивать. Но вот то, что их слишком много – чистая правда…