Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре

– Кто это? – спросила она, указав на фото.

– Это? – лукаво улыбнулась хозяйка дома, заподозрив в ней женский интерес. – Это мой сын. Кстати, холостяк.

– Эдуард? – поинтересовалась ровным голосом Маша.

Алла Петровна рассмеялась мягким смехом, рассыпчатым, как ее песочное печенье:

– Эрих! Мы назвали его Эрихом, в честь Ремарка, в нашу молодость все им зачитывались, но ему не понравилось. И лет с пяти он провозгласил себя Эдуардом.

Ксения

Надо было давно его выгнать, думала с тоской Ксения, прислонившись лбом к ледяному стеклу, чтобы охладить голову. Глупую, глупую голову!

– Если хочешь, я могу сама с ним поговорить… – начала Маша, глядя на нее с откровенной жалостью.

Но Ксения покачала головой. Ей не нужна сейчас жалость, она раскочегаривала себя на злость, на открытый конфликт. И постепенно, как занимаются дымком предназначенные для костра мокрые щепки, чувствовала, как растет, расцветает в ее рыбьей, всегда готовой на компромисс интеллигентской душе обиженная ярость. Этот бой был только ее боем.

– Я бы хотела побеседовать с ним с глазу на глаз, – оторвала она наконец лоб от окна. Посмотрела на Машу. – Ты не против?

– Плохая идея. Дело по Бенидзе, за отсутствием каких-либо зацепок, постараются закрыть, проведя как суицид или смерть по неосторожности…

– Но ты в это не веришь? – усмехнулась Ксения, снова вернув взгляд на тусклую воду канала внизу.

Маша пожала плечами:

– Неважно, во что я верю. Важно то, что существует и такая вероятность. И тогда…

– Я все поняла, – перебила ее Ксюша, не в силах слушать дальше. – Давай так. Говорить буду я, а ты останешься в соседней комнате. Вряд ли он разом решит прикончить нас обеих?

Маша кивнула: давай. И будто ожидая ее кивка, тренькнул звонок в прихожей.

– Привет, – сказала Ксения ровным тоном, когда он вошел в квартиру, сбивая еще за порогом мокрую грязь со щегольских, совсем не по сезону, ботинок. – Привет, Эрих.

Он замер, поднял на нее глаза – такого небесно-голубого, совсем не по сезону, цвета. Румяный с мороза. Застывшая на лице белозубая улыбка. Как же она раньше не замечала, насколько он неестественный? Как целлулоидный пупс, разодетый в яркие тряпки. И дело не в том, плоха ли она для него или хороша. Дело в том, что его просто не существует: по крайней мере такого, какого она успела себе напридумывать.

– Эрих? – переспросил он. – Ты изучала мой паспорт на предмет печати? Я ношу его обычно в кармане пальто. – Он выудил из внутреннего кармана паспорт, протянул Ксении.

Она покачала головой:

– Оставь его себе. Все проще. Маша наконец познакомилась с твоей мамой.

– Маша? С моей мамой?

– Не переспрашивай, как попугай! – Ксения почувствовала подступающие к глазам слезы. – И не пытайся выиграть время! Я знаю, что ты – Пирогов, хоть и взял девичью фамилию матери для благозвучности – Соколовская. Я знаю, что ты специально пришел в больницу, чтобы со мной познакомиться! Разыгрывал Ромео и дешевого дизайнера! А когда Тамара Зазовна сказала, будто она тебя где-то видела, ты понял, что она заметила твое сходство с мальчиком из коммунальной квартиры, и убил ее! – Голос Ксюши взлетел в истерике – не удалось ей сохранить заявленную поначалу легкую презрительность тона.

– Эй, эй, тише! – взял он было Ксюшу за руку, но она яростно ее вырвала.

– Убийца!

– Да нет же!

Эрих прошел к окну, облокотился на подоконник, провел рукой по лицу, будто стирая с него Эдика – яркого добродушного мальчика. Сумрачный свет из окна старил его – золотистые волосы потускнели, посерели глаза.

– О’кей. Признаюсь. Моя мать действительно не лежала в твоей больнице. Я пришел туда, чтобы…

– Закрутить со мной роман.

– Факультативно. Главным же было – убедить тебя отдать мне как дизайнеру эту квартиру.

– Господи, да что в ней такого, в этой квартире, а?!

Как же легко он признался в том, что любовь, даже такая, была для него – факультативна!

– В квартире – ничего, – вздохнул Эдик. – Но в нашей семье сохранилась, еще от отца, легенда: мол, старуха была сказочно богата. И богатство Ксении Лазаревны составляла коллекция марок, собранных еще ее мужем.

– Что? – нахмурилась Ксения.

– Ну да, знаю, звучит как бред. Но между тем отец, ярый филателист, говорил, что она даже в блокаду жалела их распродавать, как память о муже, – да и по сравнению с золотом и антиквариатом марки не были таким ходовым товаром. Удалось сбыть только две-три, не больше. А потом у нее пропала внучка, и ей вроде как стало все равно: муж, память о нем. Говорила, что главное – это жизнь. Здесь и сейчас. И когда не могла свести концы с концами – а она служила корректором в научном журнале на грошовом окладе, – продавала то одну, то другую.

– И продемонстрировала это сокровище твоему отцу, которому в ту пору было сколько – восемь? – недоверчиво нахмурилась Ксения.

– Она ему показала только одну. Но отец всю жизнь про нее рассказывал с придыханием: вот, мол, довелось держать в руках «Гавайских миссионеров».

– Гавайских – кого? – нахмурилась Ксения.

– Ну да. Вы же ничего в этом не понимаете, – ухмыльнулся Эдик. – Это я просек еще в больнице, когда подпустил вам под ноги «Пенни Блэк». А точнее, ее копию.

Ксения заметила, что он перешел на «вы». Впрочем, что в этом удивительного? Он снова стал для нее совсем чужим человеком.

– Зачем? – спросила она, хоть ответ и был очевиден.

– Хотел убедиться, что вы не приобрели квартиру ради мифических марок, – он на секунду задумался. – И понял, что это случайность. Счастливая для меня случайность, которой я могу воспользоваться.

– Поэтому предложил сломать все стены?

– В том числе. Да и вообще, быть дизайнером квартиры – это возможность узнать обо всех ее тайниках, разве нет?

Ксения кивнула. Злость отхлынула, не оставив – вот странно – после себя ни горечи, ни обиды. Только нездоровое любопытство, которое уже в который раз втравливает ее в истории.

– А потом Тамара Зазовна узнала в тебе черты отца – мальчика, с которым жила бок о бок несколько лет.

– Да. Узнала, – задумался Эдик. – Мы договорились созвониться и встретиться, поговорить. Но не поговорили…

– Потому что ты ее убил!

Эдик посмотрел ей в глаза:

– Нет. Потому что она упала с лестницы.

– Как удачно получилось, – недоверчиво улыбнулась Ксюша.

– Можете мне не верить, – пожал плечами Эдик. – Но не та это тайна, за которую стоит убивать, вот правда. Если бы я еще нашел альбом с марками… А так… Ради папиных сказок на ночь?

– Я вам не верю, – Ксения протянула ему ладонь – но не для рукопожатия, – и надеюсь никогда вас больше не увидеть.

И он правильно ее понял – жалко ухмыльнулся, полез в карман пиджака и отцепил с объемной связки ключ от ее квартиры. Положил ей в руку. Хотел взглянуть ей в глаза и рассказать кое о чем. Кое о чем еще, раз уж она так интересуется обитателями этой квартиры. Но передумал.

– Ну, прощай, – перешел он вдруг снова на «ты». – Не поминай лихом.

И, на ходу сняв с вешалки пальто, вышел за дверь. Щелкнул замок. Ксения без сил опустилась на подоконник – туда, где только что сидел Эдуард, прости господи, Пирогов.

– Ты веришь ему? – в комнату вошла Маша.

Ксения смотрела на грязный дубовый пол, на котором остался черный мокрый снег с ботинок ее бывшего дизайнера. Пожала плечами. Скоро вернутся с работы мама с отчимом. Видеть их не хотелось категорически. Маша прошла и села на подоконник рядом. Ксения мельком глянула на ее профиль: плотно сомкнутые губы, волевой, совсем не такой, как у нее, подбородок. Светлые прозрачные глаза сощурены.

– Знаешь, мы не думали об этом, но ведь крысиный яд мог подсунуть в еду старушке кто угодно… – она повернула к Ксюше сосредоточенное лицо. – Даже ребенок.

Валера. 1959 г.

Мы глядим беде в глаза,От забот не прячемся!И друг друга любим за,За такие качества!

– Маленький ишшо! – говорят Лерке пацаны, когда он пытается пристроиться сыграть с ними в «расшиши» или «пристенок».

– У меня пай есть! – ершится Лерка, демонстрируя всем собравшимся за дровяными сараями пятнадцатикопеечную монету. Суть в том, чтобы все скинулись паями и выстроили из монет башню – либо орлами, либо решками сверху. Дальше – удар битой, да так, чтобы монеты разом перевернулись с орла на решку или наоборот. Все, что перевернуто, отправляется в твой карман. В этом смысле Лерка – идеальный товарищ. Монетка у него всегда имеется, а по бите бьет плохо – ничего самому не достается.

Но пацаны презрительно плюют сквозь щель в зубах:

– Пшел отсюдова, жиртрест! Катись колбаской по Малой Спасской! Шмакодявка!

Лерке обидно: Кольку-то они играть берут, гады. Это из-за того, что у Кольки – старший брат, думает он, а у него только эта белобрысая мелочь – его сестра. Но с недавних пор все изменилось. Потому что папка купил ему марочный альбом, пинцет (о нем отдельно!) и несколько серий: про животных, с ледоколами и к столетию русской почтовой марки. А потом пошло-поехало, не оторвать уже Лерку от киосков «Союзпечати»: клянчит у папки серии с самолетами, с парашютами, со служебными собаками… Выяснилось, что многие из тех ребят, что отказывались с ним играть, тоже собирают марки. А тут ведь что самое интересное? Обменивать и спорить до хрипоты: