Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

— Ваш совет должен принять однозначное решение: Корнилова объявить изменником, а Каледина [23] — мятежником.

Каледин — донской атаман, видя, что происходит в России, не дрогнул и поддержал Корнилова, потому и впал в немилость.

— Ваше высокопревосходительство, — Дутов обратился к Керенскому по военной старинке, как уже не обращались, отметил, что такое обращение премьеру понравилось, — я предлагаю сделать попытку примирения — чтобы и волки были сыты и овцы целы…

— Интересно, за кого же вы меня принимаете, за волка или овцу? — неожиданно спросил Керенский.

Дутов смутился, сбился, Керенский покровительственно улыбнулся.

— Не смущайтесь, — сказал он, — поводов у вас для этого нет.

Караулов и Аникеев молча стояли в дверях, в разговоре участия не принимали.

— А что… В идее примирения что-то есть, — ожил Савинков, достал из самшитовой папиросницы, лежавшей на небольшом лакированном столике одну папиросу, привычно смял пальцами ее мягкий толстый мундштук. — Почему бы не попробовать, Александр Федорович?

Некоторое время Керенский ходил по кабинету молча. Движения его были резкие, нервные, быстрые, лицо нехорошо подрагивало — он не совсем владел собою. Наконец он остановился, закинул руки за спину и, покачиваясь с носков на пятку несколько минут, не произнося ни слова, рассматривал Дутова.

— Хорошо, — со вздохом произнес он, — я согласен. Только есть несколько «но». Первое «но» — ваш совет должен предоставить письменное заверение в лояльности к Временному правительству. Второе «но» — полное примирение невозможно, возможна только попытка примирения, — Керенский хрустнул за спиной пальцами. — Это будет подчинение Корнилова тому решению, которое приняло Временное правительство. Нужно убедить зарвавшегося генерала — пусть подчинится… На таких условиях я согласен — пусть ваша делегация едет в Ставку…

Небо за окном посветлело. Через пару часов в городе могли загрохотать выстрелы. Но пока было тихо. Возвращались посланцы к себе молча, — собственно, говорить было не о чем, все понятно и без слов. Дутов хмурился и недовольно шевелил губами.

В девять часов утра Дутову позвонил Савинков, — голос хриплый, просквоженный, усталый, — даже этот железный человек оказался подвержен коррозии.

— Поездка в Ставку отменяется, — заявил он.

— Почему? — Дутов почувствовал, как нервно задрожали губы: недаром говорят — с кем поведешься, от того и наберешься.

Повелся с психопатом Керенским — от него и набрался.

— Правительство пришло к выводу, что ваше посредничество запоздало, — сказал Савинков, — так что распаковывайте, господин Дутов, чемоданы.

— А я их и не запаковывал, — резко проговорил Дутов.

Он думал, что его фраза прозвучит остроумно, но Савинков повесил трубку. Дутов недовольно приподнял плечо, на котором косо сидел мятый мягкий погон с полковничьими просветами, и ожесточенно покрутил рукоять телефонного аппарата:

— Барышня, соедините меня с номером… — он замялся — не знал, откуда ему звонил Савинков, — с которым я только что разговаривал…

На его счастье, это была телефонистка, которая соединяла Савинкова с Союзом казачьих войск, она быстро нашла нужное гнездо. Раздался недовольный голос Савинкова:

— Алло!

— Борис Владимирович, расскажите хоть, что случилось? — попросил Дутов.

— Гм! — было слышно, как Савинков раскуривает папиросу.

Дутову показалось, что он почти наяву видит знаменитого анархиста, видит и его желчную улыбку, и синий дымок над папиросой. — Вы же прекрасно и без моих рассказов понимаете, что могло случиться.

— Понимаю.

— Тогда зачем спрашиваете?

— Затем, что совет Союза казачьих войск усматривает в отказе министра-председателя недоверие, — голос Дутова сделался сухим, каким-то скрипучим, незнакомым, — а раз это так, то мы снимаем с себя всякую ответственность за дальнейшее развитие событий.

— Как хотите, так и поступайте, — равнодушно произнес Савинков, — меня это уже не касается. Я вышел из состава правительства. — и он повесил трубку.

Это была новость! Некоторое время Дутов сидел оглушенный, отказываясь верить в то, что услышал, вяло постукивая пальцами по столу, потом позвал к себе Караулова. Следом — Аникеева.

Оба явились невыспавшиеся, с одутловатыми красными глазами, Дутов вкратце рассказал им, что произошло, затем выругался матом.

— Это — по-казачьи, — усмехнулся Караулов.

— По-нашенски, — поправил его Дутов и, в назидательном жесте подняв указательный палец, сказал: — Наше решение о снятии всякой ответственности надо оформить бумагой, документально, — он потыкал пальцем в воздух.

Так и сделали. Бумагу отправили к Керенскому. Тридцать первого августа Керенский вызвал Дутова в Зимний дворец. Дутов схватился руками за поясницу, изогнулся подбито и заохал жалобно:

— Ох, проклятый ревматизм! Совсем доконал, зараза. Все свое здоровье оставил в окопах… О-ох!

В кабинет Дутова примчался войсковой старшина Греков:

— Что?

— Плохо. О-ох!

Греков и поехал вместо Дутова к министру-председателю.

Керенский, взвинченный, с влажными опухшими глазами, нервно ходил по кабинету, хрустел пальцами, подергивал шеей, — в его организме словно все разладилось, потеряло прежнюю прочность, вид у Александра Федоровича был расстроенный. Увидев Грекова, он остановился, глянул колюче и спросил хриплым надсаженным голосом:

— Откуда, товарищ?

Керенский считал себя последовательным демократом, знал слово «товарищ» и умел им владеть.

— Из Союза казачьих войск, — ответил Греков.

— А где Дутов?

— Заболел.

Керенский все понял, усмехнулся пренебрежительно. Уголки его губ задергались.

— Ну-ну! — Керенский, сунул руки за спину, похрустел там пальцами, произнес еще раз с прежней обидной усмешкой: — Ну-ну!

Голос его наполнился силой, стал звучным. Греков поспешно щелкнул каблуками.

— Союз казачьих войск должен осудить генералов Корнилова и Каледина! — Керенский резко взмахнул кулаком, рассек воздух. — Корнилов — изменник, Каледин — мятежник.

Эта странная формула «Корнилов — изменник, Каледин — мятежник» уже несколько дней сидела у министра-председателя в голове, никакой ветер не мог ее оттуда выдуть.

— Приказываю сделать это немедленно! — Керенский вновь повысил голос, ткнул костяшками кулака в воздух, словно хотел подчеркнуть, что такого решения от казаков сам Господь Бог требует: — Не-мед-лен-но! — по слогам повторил глава кабинета министров.

Греков побледнел, его лицо сделалось подбористым, худым, и он упрямо мотнул головой:

— Этого сделать я не могу.

Керенский вскинулся, будто в живот ему больно ткнули кулаком.

— Почему?

— Не имею полномочий.

Керенский рассвирепел:

— Ну так поезжайте к себе и соберите эти полномочия! К вечеру резолюция чтоб была у меня!

Греков вытянулся.

— Вот-вот, — одобрительно проговорил Керенский. — Иначе Временное правительство откажет в доверии Союзу казачьих войск.

Это было уже серьезно.

Когда Греков вернулся к себе, Дутов сидел за столом и что-то писал — о болезни своей он уже позабыл. Увидев Грекова, отложил ручку в сторону:

— Ну что там, рассказывай.

— Керенский, требует, чтобы мы срочно приняли резолюцию…

— «Корнилов — изменник, Каледин — мятежник»? — перебил его Дутов.

— Так точно!

— Не дадим мы ему такой резолюции.

— Тогда Керенский вызовет нас к себе и арестует.

Дутов с сомнением покачал головой:

— Вряд ли. Не осмелится.

— Настроен он решительно.

— Керенский всегда настроен решительно. Только проку от этого…

Греков оказался провидцем: назавтра Керенский пригласил к себе членов президиума Союза казачьих войск, всех до единого, — и повторил свои требования. В кабинете повисла гнетущая тишина — ни один звук не долетал сюда извне.

— Мы же приняли резолюцию, Александр Федорович, — произнес Дутов, — и предложили свои услуги по наведению мостов… Даже в Могилев собирались ехать.

— Это ничего бы не дало, — Керенский привычно загнул на руке палец, — поскольку с переговорами и вы и мы безнадежно опоздали. А также потому — Керенский загнул еще два пальца, сразу оба, — что решение казачьего офицерства, а не трудовых казаков. Рядовые казаки меня знают и поддерживают, не то, что вы… Можете быть свободны. Сегодня вечером я жду резолюцию.

Дутов ощутил, как по спине у него пополз холодный пот — в голосе Керенского прозвучали зловещие нотки. «А ведь чего доброго, этот отставной адвокат возьмет, да засунет нас в каталажку, — невольно подумал он, — а потом, после короткого разбирательства, поставит под стволы винтовок. Время ныне мутное, горячее, человеческие жизни никто не считает… Греков был прав».