Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск. - Николай Алексеев-Кунгурцев

— «Вот видишь, господин… Правда, несчастный! Те там пируют, а его больного бросили на солнцепеке»… — проговорил Жуан.

— Как ты думаешь, сможем ли мы с тобой вдвоем донести его до нашего дома? — спросил я Жуана.

— «Конечно, сможем! А нет — так я живо достану помощника».

Несмотря на уверенность моего доброго слуги, когда мы попробовали приподнять больного, нам, старикам, сделать это оказалось не под силу. Пришлось искать помощников. Как мы переносили раненого, об этом не буду говорить, скажу только, что скоро он лежал уже на мягком ложе в этой самой комнате, рана его была омыта и перевязана, жажда утолена, и он заснул крепким сном. Мальчик был вымыт, одет, накормлен и напоен.

Этот раненый был твой отец, мальчик — ты. Твой отец болел долго, рана была глубока и опасна, но благодаря хорошему уходу она начала мало-помалу заживать и силы возвратились к больному; рана еще не вполне затянулась, а он уже мог вставать и ходить — правда, слабыми, неверными шагами. Но вполне он никогда не оправился; какой-то тяжкий медленный недуг снедал его. Постоянная тоска виднелась в его глазах. Он похож был на орла, посаженного в клетку.

Я легко выучивался языкам, и мне были знакомы почти все европейские языки, но тот, на котором говорил с тобой отец, был мне не известен. Я попытался выучиться ему, и выучился скорее, чем мой Жилец научился говорить по-итальянски. После этого мы с ним больше сблизились, и, бывало, целые вечера проводили в беседах. Он мне рассказывал о своем прошлом. Он был родом из Москвы и жил вблизи этого города в своем поместье, был женат и, кроме тебя, имел еще дочь Анну — она была года на два младше тебя. Звали его Даниилом, по отцу Степановичем. Его прозвище было — Кречет-Буйтуров.

— Кречет-Буйтуров — это имя знакомо мне. Точно я его когда-то, давно-давно, часто слышал, — задумчиво промолвил Марк.

— Это отзвук детских воспоминаний. Рядом с поместьем твоего отца было поместье младшего брата — Степана.

— Не говорил батюшка, как звали мою мать? — перебил молодой человек.

— Говорил. Ее звали Марьей, по отцу Петровной… Жизнь его текла тихо и мирно. Тогда царствовал, да, кажется, и теперь царствует царь Иван Грозный. Бояре один за другим попадали в опалу, но Даниил Степанович избегал часто показываться при дворе, держался в стороне и мало опасался царской немилости. Тем более неожиданным был гнев царя.

Оклеветал ли его кто-нибудь перед царем, по другой ли причине — неизвестно, но только вышёл царский приказ Даниилу Степановичу: не мешкая покинуть свое поместье и удалиться в дальнюю вотчину, к литовскому рубежу. «А что дальше учинить с тобой, крамольником, о том мы подумаем», — такими неласковыми словами заканчивался приказ. Царская воля — закон. Делать нечего, поднялся Даниил Степанович с давно насиженного гнезда и перебрался со всей семьей в дальнюю сторону. Новая жизнь пошла на новых местах — неспокойная. И день, и ночь приходилось быть на стороже — рубеж близко, а между Литвой и Московией редко когда мир бывал. Однако, как ни береглись, враги застали врасплох. Напали литовцы глубокою ночью, слуг перебили, дом сожгли…

— То-то мне вспоминается шум битвы и треск пожарища, — заметил Марк.

— Сам Даниил Степанович, — продолжал Карлос, — был раненым увезен в плен. Вместе с ним и ты…

— А моя мать, а сестра?

— Что сталось с ними, этого не знал и сам твой отец. На Литву сделали набег крымские татары и тот литвин, в доме которого находился ты с отцом, разделил теперь участь со своим пленником: как тот, так и другой сделались рабами татар. Крымцы продали свой полон в Турцию, и таким образом Даниилу Степановичу выпала на долю тяжкая турецкая неволя. Ты делил вместе с ним все его испытания. Когда он рассказывал, что ему пришлось перенести во время турецкого рабства, сердце обливалось кровью от жалости…

Старик замолк и задумался. Молчал и Марк. Страдальческая тень несчастного Даниила Степановича, казалось, пронеслась над ним в тишине комнаты. Молодой человек заговорил первый:

— Скажи мне, как умер мой отец.

— Учитель! — вскричал Марк.

Тот остановил его знаком.

— Марк! Дитя мое! Я тебя вырастил, я слышал твой младенческий лепет, видел, как впервые в твоих глазах промелькнула уже не детская мысль, я передал тебе те скудные знания, которыми обладаю… Ты — мой ученик, ты — мой сын не по плоти, так по духу, я люблю тебя, как отец сына… Но время разлуки пришло! Мне тяжело, мне больно; не знаю, как я переживу день нашей разлуки, но повторяю, нам надо расстаться — это веление судьбы. Родина зовет тебя. Твоя тоска, твои сны — это ее зов.

— Да, она зовет меня! — воскликнул Марк, — да, она зовет! Но… учитель! У меня не хватит сил расстаться с тобою. Моя тоска пойдет следом за мной и в родную землю: каждый день, каждый час я буду вспоминать о тебе. Отец! Не гони от себя своего сына!

Карлос был растроган. На его глазах блестели слезы.

— Сын мой, сын мой! — я ли гоню тебя! Судьба гонит! Я давно с тайным страхом ждал этого времени, трепетал при мысли, что оно наступает… А теперь уже оно наступило! — горестно воскликнул старец. — Я составил твой гороскоп… Ты дивишься, что при моей опытности, при моих знаниях я могу верить, что судьба человека начертана на звездном небе?.. Друг мой! Слишком холодна была бы наша жизнь, если б мы иногда не позволяли себе верить во что-нибудь такое, что не может быть нами измерено, взвешено, высчитано. Знаешь, такая вера, пожалуй, даже несколько возвышает человека, отличает от животного, которому чуждо все то, что не касается его чисто земных потребностей. Я изучал небесные тела, я понимаю, что Венера, Марс, Сатурн — есть нечто подобное нашей Земле, так же, как она, Совершают

— Что же сказали они? — спросил Марк и пбчувствовал, что суеверное чувство зашевелилось в его сердце.

— Звезды сказали, — торжественно заговорил старик, — что тебе предстоит бурная жизнь. Много в ней будет мрака, много и света… Мрака больдпе! Много раз ты будешь на краю гибели. Бойся женщин! И любовь, и ненависть их будут тебе равно опасными. Полосу тишины ты пережил, теперь начинается полоса бурь. Тебе скоро придется покинуть ту землю, где прошло твое детство, и уйти по доброй воле или бежать от погибели в страну, где ты родился, но не вырос, где все тебе чуждо и в то же время мило твоему сердцу… Слышишь — звезды сказали, что ты должен уйти отсюда!

— И все-таки я останусь! — вскричал молодой человек. — Ничто не заставит меня расстаться с тобой!

— Даже страх бедствий?

— Да!

— Но ведь, если не уйдешь добровольно, тебе придется поневоле бежать отсюда.

— Придется ли еще? Будь что будет! Я остаюсь!

— Пусть же решает судьба… Я исполнил свой долг и, наперекор рассудку, рад, что ты остаешься, — тихо промолвил Карлос.

— Учитель! Отец! Я никогда не расстанусь с тобой! — говорил Марк, обнимая его.

— Да, да! Хорошо бы, но судьба, судьба! — тихо шептал старик.

IV. НЕПОКОРНАЯ ДОЧЬ

— Бригитта! Бригитта! Да оглохла ты, что ли? — с досадой крикнула полная небольшого роста женщина и хлопнула жирной рукой по плечу молодой девушки.

Та вздрогнула и обернулась.

— Что, матушка?

— Что ты на меня смотришь, словно неживая? Вбила дурь в голову, так вот теперь… Э-эх! послал мне Господь наказанье! Помоги-ка мне поднять этот кувшин. Силы-то, я думаю, побольше моего… Сама не могла догадаться помочь матери! — ворчала старуха.

Девушка послушно ухватилась за ручку кувшина. Стройный стан ее перегнулся, лицо покраснело от усилия. В этот миг она казалась еще прелестнее, чем обыкновенно, и, будь тут теперь Беппо Аскалонти, приятель Марка, он, наверно, не удержался бы от возгласа восхищения. Бригитта, казалось, была создана для того, чтобы привлекать к себе сердца всех. Стройная, грациозная, с лучистыми черными глазами, со смугловатой кожей, с ярким румянцем, с чуть приметным пушком над верхней губой — она была типичной южной красавицей. Тонкие брови слегка срастались у переносицы, подбородок был резко очерчен — признаки твердой воли и жестокости. Что касается твердой воли, то это она уже проявляла не раз, недаром же ее мать, толстая Марго, вдова резчика, называла ее упрямой, непокорной; но жестокости в ней никто не подметил, и она слыла за девушку с очень добрым сердцем. «Толстуха Марго», как звали соседки мать Бригитты, была далеко не довольна своей дочерью и, бывало, по целым дням ворчала на нее. Правда, у «толстухи» были очень веские причины для недовольства, — это единогласно утверждали все окрестные кумушки: Бригитта должна была благословлять судьбу, что она ей послала такого жениха, как богач Джузеппе Каттини; шутка сказать! у него было два дома, да не каких-нибудь лачужек, а настоящих каменных, и пяток таверн в разных концах Венеции; его жене, верно, не пришлось бы много работать, и она бы жила, как принцесса, и вдруг — неслыханное дело! — красавица отказала такому жениху. Действительно, можно было жалеть бедную «толстуху Марго», что у нее такая дочь! Зоркие соседки, конечно, открыли и причину отказа: всем в глаза бросается, говаривали они, что Бригитта бегает за этим огромным белобрысым северным еретиком, приемным сыном «колдуна» Карлоса. Сотни проклятий сыпались на голову бедного Марка; негодовали, почему такого «безбожного еретика» оставляют гулять на свободе и смущать христианские души; находили, что и сама наружность у него бесовская: «можно ли вырасти таким нечеловечески огромным без помощи дьявольской силы?» Дочери досужих кумушек были иного мнения о наружности Марка, но они не смели спорить и молчали, скромно потупив глазки.